Эпоха пустоты. Как люди начали жить без Бога, чем заменили религию и что из всего этого вышло - Питер Уотсон

Все это привело к переосмыслению понятия «человек», и ключевую роль в этом переосмыслении сыграло насилие. До бедствий ХХ столетия насилие воспринималось, по удачному выражению Стефаноса Геруланоса из Нью-Йоркского университета, как «наследие Темных веков», тени в дальних углах, «куда пока еще не добрался свет разума». Но насилие Гулага или холокоста уже нельзя было списывать на «остаточные явления». Теперь выходило, что насилие и в современном обществе неизбежно и неуничтожимо, поскольку разум не существует до или вне человека: разум – это то, что нужно выстроить. Мы оказались «опустошены»: нет больше стабильной человеческой природы, нет никаких абсолютов, нет идеализированного понимания человечества. Мы призваны искать удовлетворения здесь, на земле, в человеческом обществе со всеми его неустранимыми пороками; а это значит, что наше существование – вечная и неизбежная борьба, а также, если мы не хотим новых катастроф, неустанная критика.[592]

Этот набор идей, иногда называемый прото-экзистенциализмом, вдохновлял во время войны движение Сопротивления. Помимо Сартра, здесь стоит назвать имена Жана Бофре, Гастона Фессара и Жозефа Рована. Бофре впервые познакомился с идеями Хайдеггера, когда в организации Сопротивления «Перикл» в горах близ Лиона ему попало в руки издание «Бытие и время» – от Рована, который перевел часть этой книги на французский (Рован также был видным resistant, он талантливо подделывал удостоверения личности). Собственные работы о Хайдеггере Бофре начал публиковать в Confluences и Fontaine: оба эти журнала, как и Les Temps modernes Сартра, были вдохновлены Сопротивлением. «Сопротивленчество» оказалось для него так тесно связано с изучением Хайдеггера, что в день высадки союзнических войск в Нормандии 6 июня 1944 года Бофре, по собственному его воспоминанию, «упрекал себя за то, что, поняв кое-что у Хайдеггера, радуется этому куда больше, чем сообщению о вторжении союзников». И снова – как это по-французски! Фессар, иезуитский богослов и философ, также изучал Хайдеггера во время оккупации. Как подытоживает Геруланос: «Эти фигуры не только легитимизировали изучение Хайдеггера во время оккупации и после, но и помогли Хайдеггеру стать… краеугольным камнем морали Сопротивления».[593]

Теперь нам понятен смысл замечаний Мишеля Турнье о лекции Сартра «Экзистенциализм – это гуманизм» 28 октября 1945 года. К этому времени гуманизм утратил свой блеск – по крайней мере во Франции.

Однако Сартр своего блеска не утратил – благодаря тому, что умел излагать свою философию не только в академических журналах, как большинство философов. Таланты его простирались куда шире: он писал романы и пьесы, издавал журнал Les Temps modernes. Название журнала отчасти перекликалось с фильмом Чарли Чаплина «Новые времена», а список его редколлегии, возглавляемой Сартром, был внушителен и привлекал внимание. В него входили де Бовуар, Альбер Камю, Морис Мерло-Понти – редактор раздела философии; Мишель Лери и Раймон Кено – они отвечали за разделы поэзии и прозы; а также Раймон Арон и Жан Полан. Приглашали работать в журнале и Андре Мальро, но он отказался. Среди художественных «манифестов экзистенциализма», прогремевших в то время, можно назвать также пьесы «Содом и Гоморра» Жана Жироду, «Антигона» Жана Ануя и «Калигула» Камю.

«Экзистенциалистский бум» в Париже продлился недолго. К концу 1949 года с расцветом Сен-Жермен-де-Пре было покончено. «Быть может, чтобы квартал ожил, Парижу нужна еще одна война», – заключил поэт и сценарист Жак Превер. Однако наследие экзистенциализма оставалось в силе еще долгие годы.[594]

Андре Мальро, разделявший многие идеи Кожева и Койре, духовных наследников Хайдеггера, не входил, однако, в их интеллектуальный круг. Он был куда более человеком действия: не случайно в молодости он объездил всю Камбоджу и Китай. В Камбодже его арестовали за попытку вывезти из страны какие-то древности: позднее приговор ему был отменен, однако это не удержало его от критики французских колониальных властей. В 1930 году его отец, банкир, покончил с собой после биржевого краха. В середине 1930-х годов Мальро сражался на фронте Гражданской войны в Испании; во время Второй мировой войны, в 1940 году, попал в плен, бежал и присоединился к Сопротивлению, впоследствии был награжден французскими и британскими орденами. И при всем этом находил время писать: в 1933 году его роман «Удел человеческий» получил Гонкуровскую премию.

Биография Мальро важна для его философии, поскольку философия его, основанная на стиле жизни, весьма отличном от стиля других парижских интеллектуалов, тем не менее стала частью экзистенциалистского канона. Мальро полагал, что у нас не может быть априорных представлений о человеке, что «существование предшествует бытию» – основополагающая мантра экзистенциализма! – и, следовательно, нет и не может быть «образцового бытия», к которому следовало бы стремиться. Стремиться, продолжал он, следует лишь к двум целям: к тому, чтобы наша жизнь «оставила шрам на лице земли» и чтобы наши действия были подхвачены другими: «Общее действие создает связь между нами». Жизнь, утверждал он, не священна, она – не драгоценное и неотъемлемое наше достояние; она – «инструмент, ценный лишь постольку, поскольку его используют».[595] Увлеченность «внутренним миром, внутренней жизнью», полагал Мальро, уводит нас на ложный путь. В Китае он столкнулся с совершенно иной ментальностью – настолько другой, что усомнился, имеют ли смысл разговоры о «сознании человека» вообще. «Китаец, например, не считает себя индивидуумом, понятие «личности» ему чуждо. Китайцы ощущают себя куда менее отдельными от других людей и предметов, чем западные люди». Такой взгляд на вещи он в какой-то степени разделял и сам.

Если у жизни нет направления и цели, решил Мальро, то единственным ее смыслом «должна быть интенсивность». «Я не могу больше думать о человеке, не думая о его интенсивности», – писал он. Интенсивность определяется деятельностью, а из этого следует, что единственный план нашего бытия в мире – «тот, что мы на время миру навязываем». Мальро не просто признавал, как Жид или Валери, что наше положение абсурдно: он доказывал, что мы должны восстать против этой мысли, что ничто не следует принимать без борьбы, без «постоянной критики» прото-экзистенциалистов. Это означало также отказ от принятия любых форм установленного порядка, например своего положения в обществе, а также любых классификаций личности: никогда не признавай, что ты человек такого-то типа или иного – все меняется. Мальро соглашался с Жидом в том, что у нас нет ничего, кроме конкретики, нет понимания помимо переживания; то, что недоступно нашим ощущениям, не существует, а следовательно, невозможно познавать, не действуя.[596] Об этом – его роман «Удел человеческий».