Эпоха пустоты. Как люди начали жить без Бога, чем заменили религию и что из всего этого вышло - Питер Уотсон

Эти три следствия Второй мировой войны надолго пережили вражду и примирение между народами; и по сей день они оказывают огромное влияние на наше мышление и культуру как в религиозном, так и в светском контексте.

Реакция людей на начало Второй мировой войны ничем не напоминала реакцию на начало Первой мировой. Не было эйфории: интеллектуалы не выпускали воинственных манифестов, поэты не спешили записываться в армию, былой веры, что война принесет какое-то духовное обновление, не было и в помине. А было то, что потом назвали «странной войной»: после польского блицкрига в сентябре 1939 года и вплоть до апреля 1940 года никаких значительных военных событий не происходило, так что дети, эвакуированные из крупных британских городов, начали потихоньку возвращаться домой. «Сумеречная война» – назвал ее Черчилль, а немцы называли ее Sitzkrieg – «сидячая война».

Однако вторая война стала причиной серьезных перемен в нашем мировосприятии, обратных тому притуплению чувствительности, что было вызвано предыдущим конфликтом.

Некоторые из тогдашних новых идей сейчас кажутся естественными, но немало удивляли читателей при их появлении. Излагались они в серии трудов, посвященных переоценке тех путей и способов, коими люди в своем совместном бытии могут достичь общего блага – война для такого рода переоценок, пожалуй, время самое подходящее. Среди этих трудов – «Капитализм, социализм и демократия» Джозефа Шумпетера (1942), где автор доказывает, что движущей силой капитализма являются не собственно капиталисты, а предприниматели; а год спустя выходит книга Карла Мангейма «Диагноз нашему времени», защищающая «плановую экономику»: после Краха и Великой депрессии, говорит автор, возврат к прежнему «свободному» капитализму невозможен. Затем, в 1944 году, Фридрих фон Хайек выпускает «Дорогу к рабству», где спорит с идеей экономического планирования: нам, говорит он, необходимо положиться на «невидимую руку» и ждать, пока «спонтанный общественный строй», развившись сам собой, принесет нам внутренний мир и личную свободу, без коих немыслимо процветание. А Карл Поппер пишет «Открытое общество и его враги», где доказывает, что политические решения подобны научным – так же «неизбежно неполны и всегда открыты для изменений к лучшему»; нет никакого «железного закона» истории, жизнь движется вперед методом проб и ошибок.

Все эти тоненькие (из-за необходимости экономить бумагу) книжки четырех авторов австро-венгерского происхождения имеют одну общую черту: практично и жестко сбрасывают они читателя с небес на землю. О религии, о спасении в них не найдешь ни слова. Вот еще один повод людям сытым и благополучным вспомнить о том, что для многих и многих проблемы метафизики отступают на задний план перед повседневными материальными трудностями.

Та же мысль звучит в сочинении Уильяма Темпла «Христианство и устройство общества». Темпл, архиепископ Кентерберийский, выступает за право церкви «вмешиваться» (его собственное выражение) в общественные вопросы, что, разумеется, не может не повлечь за собой политических последствий. В самой книге он высказывается очень обобщенно (о товариществе рабочих, о природе свободы и так далее), однако в приложении четко поддерживает Мангейма в вопросе о плановой экономике: выступает за создание Королевской комиссии по застройке, решающей, что, где и когда строить, наделенной драконовскими полномочиями, которые позволят бороться с земельной спекуляцией; предлагает продлить школьное обучение до восемнадцати лет, вернуть гильдии, в которых будут представлены все три «сословия» – рабочие, управленцы и капиталисты, а также вновь ввести пятидневную рабочую неделю, чтобы у людей оставалось время на отдых.

Многие из этих рекомендаций нашли свое отражение в докладе «Социальное страхование и связанные с ним услуги», более известном как Доклад Бевериджа: опубликованный в 1942 году, он лег в основу современной социальной политики Великобритании. Сама идея социального страхования, впервые предложенная в конце XIX века Бисмарком в Германии, после войны широко распространилась и укрепилась.

В январе 1944 года, когда военные успехи уже склонялись в сторону союзников, по другую сторону Атлантического океана был опубликован доклад совсем иного содержания. «Американская дилемма: проблема негров и современная демократия» – так назывался труд шведского социолога Гуннара Мирдаля. Сознавая, как и многие другие, что множество чернокожих воюет сейчас в Европе и на Тихом океане, Мирдаль задавался вопросом: «[Если] мы ждем, что они будут рисковать жизнью наравне с белыми – почему же не предлагаем им равенства во всем остальном?» Так начался разговор о неравенстве и неравновесии в американском обществе; и достаточно скоро забота о людях иной расы потянула за собой требования равенства и для других меньшинств, прежде всего для женщин и гомосексуалов.

Так Вторая мировая война стала семенем, из которого во второй половине ХХ века выросли масштабные социальные преобразования по обе стороны Атлантики – чисто светские реформы, позволившие огромному количеству людей вести жизнь куда более насыщенную и счастливую, чем когда-либо ранее. Об этом не стоит забывать. Заботы и тяготы повседневной жизни – отнюдь не мелочи.[587]

Один из любопытных парадоксов конца Второй мировой войны – то, что Париж, переживший долгую оккупацию, по-прежнему казался более живым городом, чем Лондон, такого унижения не претерпевший. (Французской столицы, в конце концов, не коснулись боевые действия.) Американский писатель Эдмунд Уилсон, побывавший в военном Лондоне, писал, что встретил там «дух уныния и упадка». Грэм Грин признавался даже, что чувствует «ностальгию по вою бомб». Хотя Париж – как и вся Франция – потерпел позорное поражение, освобождение оставалось для него мощным символом надежды. «Все мы верили, что рано или поздно “грязные деньги” отступят перед идеями».

Уход немцев Франция встретила с понятным облегчением; скоро Париж наводнили гости – англоязычные интеллектуалы, изголодавшиеся по французской культуре. В отеле «Сент-Ив» на рю Жакоб собирал вокруг себя поклонников и восхищал их своими монологами Жан Кокто («устное слово – вот был его природный язык, которым он владел с виртуозностью акробата»). На рю де Гранд-Огюстин, в «Ле Каталан» – продолжении своей студии, принимал посетителей Пикассо вместе с Дорой Маар. Жан Поль Сартр и его подруга Симона де Бовуар писали по шесть часов в день в «Кафе Флоре» или в «Де-Магго»: «Брассери-Липп» на бульваре Сен-Жермен вышла из моды, поскольку ее эльзасскую кухню облюбовали во время оккупации немецкие офицеры.