Эта прекрасная тайна - Луиз Пенни

Арман Гамаш вошел в Благодатную церковь и остановился сразу же за дверью. А потом сел на крайнюю скамью. Не молиться, а думать.

Если доктор сказал ему правду, то эту бумажку нашел кто-то и использовал, чтобы создать у Бовуара впечатление, будто таблетки прописаны монахом-доктором. Гамашу хотелось бы убедить себя, что Бовуар не знал о том, какие таблетки принимает, но на пузырьке стояли четкие буквы: «Оксикодон».

Бовуар знал. И взял пузырек себе. Никто его не заставлял. Но кто-то искушал. Гамаш посмотрел в сторону алтаря, который изменился за несколько минут с тех пор, как он сюда пришел. Сверху, словно сияющие акробаты, падали световые лучи.

Туман рассеивался. Значит, лодочник приплывет за ними. Успеет ли он, Гамаш, сделать то, что ему нужно? Старший инспектор увидел в церкви еще кого-то – человек тихо сидел на скамье у стены. Видимо, даже не пытался прятаться. Но все же не выбрал открытое место.

Доминиканец. На коленях у него лежала книга, и он читал в отраженном свете.

И тут старший инспектор с отвращением понял, что он должен сделать.

Первое, что почувствовал Бовуар, – свой рот. Громадный рот. Обложенный мехом и слякотью. Он открыл его и закрыл. И тут его оглушил звук. Шлепающий, чавкающий звук – такой звук издавал его дед во время еды в последние свои годы.

Потом он прислушался к своему дыханию. Оно тоже стало неестественно громким.

Наконец он с трудом раскрыл один глаз. Другой, казалось, оставался склеен. Сквозь щелочку он увидел Гамаша, который сидел на жестком стуле рядом с кроватью.

Бовуар на мгновение запаниковал. Что случилось? В последний раз Бовуар видел шефа в такой позе, когда лежал серьезно, чуть ли не смертельно раненным. Неужели он попал в переделку еще раз?

Нет, такое невозможно. Теперь он и чувствовал себя иначе. Да, усталость, чуть ли не изнеможение остались, но боль прошла. Хотя в глубине что-то словно завязалось узлом.

Он посмотрел на сидевшего неподвижно Гамаша. На носу очки, читает. В прошлый раз, в монреальской больнице, Гамаш тоже лежал после ранения. Его лицо потрясло Бовуара, когда он пришел в сознание настолько, что смог воспринять хоть краешек действительности.

Лицо шефа было покрыто ссадинами, лоб перебинтован. А когда Гамаш поднялся, чтобы наклониться над Бовуаром, Жан Ги увидел гримасу боли, но лицо шефа тут же расплылось в улыбке.

«Все хорошо, сынок?» – тихо спросил он.

Говорить Бовуар не мог. Он чувствовал, что снова погружается в небытие, но, пока оставались силы, смотрел в эти умные карие глаза, а потом ему пришлось закрыть свои.

И вот теперь он смотрел на шефа в лазарете монастыря.

Он не видел ссадин на лице Гамаша, и хотя шрам на левом виске оставался и останется навсегда, сама рана затянулась. Шеф исцелился.

А Бовуар – нет.

Да что говорить, Бовуару сейчас казалось, что чем здоровее становился шеф, тем слабее – он, Бовуар. Словно Франкёр сказал правду и Гамаш высасывает из него жизненные соки. Использует, чтобы потом выбросить за ненадобностью. А на его место поставить Изабель Лакост – он уже присвоил ей то же звание, что и Бовуару.

Но Бовуар знал, что это не так. Он вырвал гнилую мысль из своей плоти и почти увидел, как она полетела прочь от него. Такие ужасные мысли – они всегда с крючком.

– Bonjour. – Шеф поднял голову и увидел, что глаза Жана Ги открыты. – Как ты себя чувствуешь? – Он наклонился над кроватью и улыбнулся. – Ты в лазарете.

Жан Ги попытался сесть, и Гамаш ему помог. Они были одни. Доктор ушел на одиннадцатичасовую мессу, оставив Гамаша наедине с инспектором.

Гамаш поднял подголовник кровати, положил под голову Бовуара подушки и помог ему выпить стакан воды. И все без единого слова. Бовуар снова почувствовал себя человеком. Взгляд его постепенно прояснился, а быстро сменявшиеся воспоминания ускорили процесс.

Во взгляде Гамаша он не увидел ни строгости, ни раздражения, ни злости. Но шефу требовались ответы.

– Что с тобой случилось? – спросил наконец Гамаш.

Бовуар ничего не сказал, в смятении наблюдая за тем, как шеф залез в карман пиджака и вытащил оттуда носовой платок. Потом развернул его.

Жан Ги кивнул и закрыл глаза. Ему стало так стыдно, что он не мог взглянуть Гамашу в глаза. А если бы и смог, то уж посмотреть в глаза Анни – точно никогда.

Когда он подумал об этом, ему стало так нехорошо, что к горлу подступила тошнота.

– Ничего, Жан Ги. Ты просто ошибся, вот и все. Мы отвезем тебя домой, там тебе помогут. Все можно исправить.

Бовуар открыл глаза – Арман Гамаш смотрел на него без жалости. Но с решимостью. И уверенностью, что все будет хорошо.

– Oui, patron, – сумел произнести он.

И даже обнаружил, что верит в свои слова. Верит, что и нынешняя беда минует.

– Расскажи мне, что случилось. – Гамаш убрал пузырек и наклонился над Бовуаром.

– Я нашел пузырек на прикроватной тумбочке с запиской от доктора. И подумал… подумал, что он мне прописал. Что ничего страшного, если от доктора. Я решил, что у меня нет выбора. – Он посмотрел в глаза шефа и продолжил неуверенно: – Нет, я не решил – я хотел их принять. Не знаю, почему у меня возникла эта жажда, но они попались под руку, и я стал принимать.

Старший инспектор кивнул, давая Бовуару время взять себя в руки.

– Когда это случилось? – спросил он.

Бовуар задумался. Когда? Наверняка несколько недель назад. Месяцев. В другой жизни.

– Вчера днем.

– Пузырек поставил туда не доктор. А если не доктор, то кто? Как ты думаешь?

Бовуар удивленно взглянул на шефа. Ему и мысли такие в голову не приходили, он сразу решил, что пузырек от доктора-монаха. Он отрицательно покачал головой.

Гамаш встал и дал Бовуару еще один стакан воды.

– Есть хочешь? Могу принести тебе сэндвич.

– Нет, patron. Спасибо. Не хочу.

– Настоятель вызвал лодочника, и тот будет здесь приблизительно через час. Мы уезжаем вместе.

– А как же расследование? Убийство?

– За час много чего может случиться.

Бовуар проводил Гамаша взглядом. Он знал, что шеф прав. За час много чего может произойти. И многое может рассыпаться на части.

Арман Гамаш сидел на передней скамье и наблюдал за монахами, служившими одиннадцатичасовую мессу. Время от времени он закрывал глаза и молился, чтобы его план сработал.

У него оставалось меньше часа. А может быть, лодочник уже причалил к пристани. Гамаш посмотрел на настоятеля – тот оставил свое место на скамье и прошел в алтарь, встал на колени и пропел несколько строк латинской молитвы.