Профессор Криминале - Малькольм Брэдбери

«Офигеть. — Лавиния шустро спрятала контракт и достала из дипломата пластиковый бумажник. — Получи теперь вот это». «А что это такое?» «Это, лапочка, билет на самолет. Австрийский гражданский флот, третий класс, регистрация завтра в семь утра, аэропорт Хитроу, пункт контроля номер два, рейс Лондон — Вена. Превышение веса багажа, кстати, запрещено». «Зачем мне этот билет, Лавиния?» «Сядь ко мне, лапуля, я объясню. Сценарий у тебя, наверно, потрясающий, черт его разберет, я не дочитала, он для меня длинноват». «Тридцать страниц», — вставил я. «Но состоит он из сплошных вопросов. Ответов нет, а нам надо передачу снимать, не жук чихнул. Работы непочатый край. Писанину побоку, пора на разведку. Сечешь?» «Не секу. Что я в Вене-то потерял?» «А то, что в Вене, зайчик, живет главный свидетель, Отто Кодичил. Потолкуй с ним. Прицепись как банный лист. Вытяни из него все загадочные секреты таинственного нашего Криминале».

«Кто сказал, что у Криминале есть какие-то секреты?» «Ты сам о них написал в сценарии, лапулечка. Иначе б его не купили. «Загадка профессора Криминале». «Я имел в виду, что лично для меня он — сплошная загадка». «Я тебе сейчас зачитаю кусочек, если найду. — Лавиния нацепила очки и открыла мой скоросшиватель. — Зубодробительный такой кусочек. «Со стороны жизнь Криминале сплошь состоит из противоречий и недомолвок, умолчаний и подлогов, разрывов и ухищрений, переверсток и...» Что это, лапушка, за слово?» «Лакун. Переверсток и лакун». «Это как же понимать? Он болен чем-то, что ли?» «Да нет, «лакуна» значит «прореха». Мне, читателю, его авторское «я» представляется расплывчатым, манера — уклончивой. Он труден для усвоения и интерпретации». Лавиния выпучила глаза: «Как это — труден для усвоения?» «Криминале — текст без начала и конца, который почти невозможно и в силу этого, однако ж, необходимо деконструировать».

«И вся твоя «Загадка Криминале» в этом заключается? Слава богу, что они не стали читать сценарий. Слушай сюда, Фрэнсис, нам бы надо расчухать загадку покруче. Они уже оплатили товар, и товар у них будет. Политическое двурушничество, адюльтеры, финансовые махинации — ну, ты понял». «Вряд ли Криминале в таких вещах замешан». «Надеюсь, замешан. И тебе это предстоит выяснить». «У кого?» «У Кодичила». «С какой стати профессор Кодичил должен делиться со мной подобной информацией? Он считает Криминале крупнейшим философом современности, флагманом мировой науки». «Поделится, лапа. Все делятся. Соври, что планируешь взять у него телеинтервью. И он с тобой последней рубашкой поделится».

«Ты хочешь сказать, что на самом деле он не примет участия в передаче?» «Не знаю, посмотрим еще, что за гусь. Вдруг он по-английски ни бе ни ме». «А субтитры использовать нельзя?» «Может, у него харя нетелегеничная. Поди сочини английские субтитры для австрийской рожи. Нет, ты езжай, поговори с ним, прощупай, найди слабое место и расколи. А еще лучше — пусть выдаст, где прячется сам Криминале». «Так я и с самим Криминале должен беседовать?» «Если бюджет позволит — почему бы и нет? Бюджет у нас, учти, не разгуляешься. Так что в первую очередь просеиваем натуру. Выяснишь, где Криминале, а Роз будет ждать твоего звонка». «Звонка? — переспросила Роз. — Мы ж условились, что я тоже полечу в Вену!» «Вот уж пардон, лапунчик. Ты мне туг нужна, на монтаже. Ой-ой, такси подъехало. Счастливого пути, Фрэнсис, ауфвидерзеен, шалуны вы мои ненаглядные».

«Жопа, ну и жопа! — сказала Роз. — Ублажаешь ее две ночи подряд, и вот благодарность. Фрэнсис, наверх. Меня не пускают с тобой в разведку — что ж, на чужбине ты попомнишь, как я любила тебя сегодня!» «Роз, я и без сегодня буду тебя вспоминать, честное-пречестное. Пойми, я улетаю за границу, мне бы наведаться домой и собрать кой-какие вещички». «Перетопчешься. Все, что тебе нужно, купишь с утра в аэропорту. Там уйма магазинов». «А я, дурак, гадал, почему их там такая уйма. Ведь мало кто едет в аэропорт в чем мать родила». «Век живи — век учись, правда, Фрэнсис? Пошли, перед разлукой грех тратить время на разговоры. Фраскати ни капельки не осталось?» «Нет, Роз, не осталось, — выдавил я. — Только апельсиновый сок». «Отлично. Попробуем апельсиновым соком».

В общем, прощальную ночь в Лондоне я провел без сна — по многим причинам. Роз добросовестно нагрузила меня целым ворохом сладких воспоминаний; однако и после того, как она забылась в нежных объятиях Морфея, я не сомкнул глаз. С улицы до меня изредка долетал бенгальский ропот; Роз периодически постанывала во сне. Нет, ну зачем, зачем мне мотаться в такую даль ради загадок Басло Криминале? Треволнения минувшего вечера направили мои мысли в новое, странное русло. Криминале повернулся оборотной стороной: он был уже не текстом, который я должен расшифровать, а человеком, которого мне предстоит выслеживать. С чего? ведь нас с ним ничто не связывает. Он — колосс, реактивный двигатель знания; я — патагонский пигмей. Он — Лукач 90-х; я — безработный журнец. Он — классик эры модернизма; я — клякса постмодернистской смуты. Он вращался среди сливок искусства и власти (хотя, пожалуй, точнее — штукарства и грязи), дружил с Бушем и Хонеккером, с Горбачевым и Кастро, с Колем и Мао. Его чтили выдающиеся философы — Сартр, Фуко, Рорти; его чествовали главы сверхдержав; даже сам Сталин (убежденный мизантроп, ненавистник случайных сувениров), говорят, попросил у него фотографию на память. Он запутан, замысловат, противоречив. Но почему я обязан разгадывать его секреты, которые, скорей всего, существуют исключительно в моем воображении?

В то недавнее время я был чист душой (как, смею надеяться, чист и по сей день, да-да, по сей день). Но не настолько, чтобы не понять: всякий, кто выжил и возвысился в горестном пекле второй половины века, сходился врукопашную с логикой истории, с террором, двоемыслием и бессмыслицей — и одолел. Немота, чужбина, притворство — вот панацея, изобретенная Джеймсом Джойсом и дающая творцу и мыслителю иммунитет против насилия и неразумия, бомбардировок и боен, идеологий и геноцидов, против интеллектуального бандитизма в эпоху, которую Канетти назвал эпохой горелого мяса и которая гробит твой рассудок на прокрустовом ложе полицейских циркуляров. По законам немоты, чужбины, притворства отдельные художники и интеллектуалы опасно заигрывали с бесовскими режимами. Паунд — с фашизмом, Хайдеггер — с нацизмом, Брехт — со сталинизмом, Сартр — с марксизмом и тому подобное. Страшная игра длится до сих пор и будет длиться, пока разум лоб в лоб сталкивается с властью, тоталитарностью и фундаментализмом любых мастей.

А я — я укрылся от сапожищ истории на затерянном островке, забился в уютную с виду берлогу у края столетия. Выбравшись из нее, я, несомненно, что-нибудь да обнаружу, стоит лишь поискать постарательней и понаблюдать попридирчивей. Криминале пришлось перемогать тропы мрака, развилки кривды; в его прошлом обязательно найдутся позорные метки, мерзкие пятна, именные клейма немоты, притворства, чужбины. Если ты продрался сквозь бредовую, жестокую сутолоку XX века, сквозь ужасы и муки ГУЛАГов, ты наверняка замаран. Похоже, в загадках, которые мне мерещились, нет ничего загадочного: обретший широкую известность просто вынужден петлять, дабы уцелеть. А я, новоявленный разоблачитель, — я-то кто такой? Разве не пятнает себя еще большим позором шакал-журналист, беспечный охотник за тайнами, коллекционер смертных грехов, что копается в чужом белье в интересах собственной карьеры, собственного брюха, собственной телепрограммы? Нужна ли мне сомнительная слава человека, который обесценил, обестекстил, обескровил Басло Криминале, кумира постсовременной философии?