Москва. Квартирная симфония - Оксана Евгеньевна Даровская

не предъявляйте столь суровых счетов. Времена не выбирают, в них живут и умирают, как вернейшим образом подметил молодой Саша Кушнер. Молодой для меня, конечно. С его поэтическим творчеством знакомы? Весьма рекомендую. Спешу огласить присутствующим, – тут голос Эльзы съезжал в регистр с предельной хрипотцой, – особенно тебе, Бинуша, что город на Неве – колыбель не только трех, еб мать их, революций, да-да, Бинуша, именно еб их мать! Но обширной поэтической плеяды! А вам, Оксана, опять-таки втайне, скажу: травля способна сломать хребет и не таким, как Миша Зощенко. Бывали размахом покруче, да с хрустом перемалывались. Кстати, о старорежимности: даже в мыслях не имейте, что я замшелый ретроград! Между прочим, ничуть! Царизм – его-то наши драгоценные родители хлебнули во всех ипостасях, поскольку не дворянского мы роду-племени, – был той еще жопой! Но жопой все-таки не такой мрачной и безнадежной, как заклятый марксизм-ленинизм!

Под возмущенное Бины Исааковны: «Остановись, Эля, ты забываешься!» – в кухню с подносом грязной послеобеденной посуды вразвалочку входил Игорь.

– Здравствуйте, Игорек! – кланялась ему со стула Эльза Исааковна. – Как поживают новейшая ваша супруга и ваше партийно-коммунистическое «ничего себе»? (Имелось в виду заводское членство Игоря в КПСС; Эльза же Исааковна в своем институте категорически избежала партийной участи, из-за чего так и не перешагнула рубежа кандидата наук.) Вот скажите мне, Игорек, какой из лозунгов импонирует вашему трудовому сердцу в большей степени: «догоним и перегоним…» или «до основанья, а затем…»? А-а?? Шучу, шучу, конечно. Зна-аю, в глубине души вы человек беспартийный. – Переложив дымящуюся папиросу в левую руку, правую Эльза Исааковна, нарочито попирая этикет, протягивала Игорю для поцелуя. Игорь, обожавший Эльзу с тех пор, как она буквально спасла его, дав денег на опохмел (тогда карманы его оказались пусты, «трубы горели», соседи, все до единого, отказали, а Эльза как раз была в гостях у Бины), с удовольствием подыгрывал. Неспешно ставил поднос с посудой на их с Иришкой стол, старательно шаркал ножкой и смачно целовал Эльзе Исааковне ладонь с обеих сторон.

Но подобные кухонные миниатюры с участием Эльзы Исааковны – ее фееричные бенефисы – бывали редки. Куда чаще Бина Исааковна – ярая сторонница иных политических воззрений (она чтила марксизм-ленинизм, состояла в КПСС с незапамятных времен не карьеры ради, а по зову сердца) – снимала волевой рукой с потертой клеенки пепельницу, подталкивала младшую сестру в спину: «Пойдем, пойдем, Эля, приоткрою окно у себя». Бина Исааковна бешено ревновала младшую сестру к нам, соседям. Она не желала делиться ее откровенной крамолой и бесконечным ее обаянием ни с кем из нас.

Стирая порой какую-нибудь мелочь в ванной, можно было подслушать сквозь хлипкое стенное окошко над камином:

– Бина, Бина! Твой бедный Фима умер в шестьдесят четыре года от твоей никому не нужной, хуевой безупречности! Нельзя вечно всех править! Мало досталось ему от войны?! Он от тебя и после натерпелся! Зачем ты сделала тот роковой аборт? Фима вернулся пусть с убитыми нервами, но с легким ранением! И туберкулеза у тебя никакого не было! Ты Фиму и нас всех обманула!

– Нет, был! Был туберкулез! Ты же смотрела мой снимок и мою медицинскую справку!

– Ну смотрела, и что?! Видела там исключительно (продолжительный кашель) твою мудовую истерику! Ничего другого!

– Ах так?? А Марик – и прекрати, Эля, материться и пускать мне в лицо дым – бросил тебя с двумя малолетками знаешь почему?! Потому что ты не контролировала его! Не штудировала его карманы! Проворонила в сорок шестом переписку с этой госпитальной санитарочкой из Орла! А про аборт замолчи! К вашим с Мариком спиногрызам надо было еще третьего?!

– Хорошо! Замолчу! Забыла, как лично терзала Марика подозрениями? Будто он твой муж, а не мой?! Забыла?! А-а?! Что? И неужели ты думаешь, можно удержать мужика лазаньем по карманам?! Бляди всегда побеждали жен! Тем более бляди военного образца! Но откуда тебе знать?! Твой несчастный Фима умер однолюбом!

И так далее…

* * *

По поводу старшей сестры Эльза Исааковна зрила в корень. «Бинуша» ни на минуту не забывала надзирать за всеми и вся. Сейчас поймете, о чем я. Помните, в главе «Погоня»: «Опять освещенная магистраль – улица Кропоткина, потом переулок, потом Остоженка и еще переулок, унылый, гадкий и скупо освещенный». Это Булгаков про наш Савельевский. (В первом варианте романа, «Великий канцлер», было куда деликатней: «Обернувшись, Иванушка увидел, что он [Воланд] уже на Остоженке в Савельевском переулке. Неизвестный вошел в подъезд дома № 12)». Да, нелегко смириться с отрицательными эпитетами в адрес любимого переулка в окончательном варианте «Мастера». Хотя, если хорошенько поискать на просторах интернета фотографии переулка примерно тех времен, особенно в части холмистого спуска к Москве-реке, можно в некотором смысле эпитеты оправдать. Тем более соль и перец никогда не портят литературу. Так вот, в мою бытность, правда, не сразу, спустя несколько лет после моего появления, вдоль переулка организовали фонари. Прикрепили на поперечно протянутые электрические провода. Под фонарной тяжестью провода провисали рыболовецкими сетями, фонари, раскачиваясь от ветра, отбрасывали на асфальт причудливые тени и издавали звуки, схожие с нашей душевой трубой. И все бы ничего, и даже могло бы быть вполне романтично, если бы не главное «но». Один из фонарей располагался ровно напротив спального окна. Его яростно холодный свет пробивал шторы, отражаясь от стен, пронизывал насквозь обе комнаты, и ночами в спальне было светлее, чем днем. «Нет, так больше невозможно, – говорила я недавно обретенному мужу, – мы с тобой будто в камере пыток ночуем. Сделай что-нибудь». И муж делал. Соорудив добротную рогатку, он взбирался на широченный мраморный подоконник, стоя на коленях, закладывал в упругую резинку камушек, приноравливался, целился и… Иногда он промахивался, камушек звонко отлетал от металлического колпака, защищавшего верхнюю часть беспощадной лампы, но чаще выстрел попадал в цель. Далее следовало несколько блаженных ночей. Затем блаженство обрывалось. С завидной регулярностью приезжала бригада на спецмашине, налаживала подъемный кран, электрик, стоя на платформе с решетчатыми железными бортами, менял лампу. Мы с мужем диву давались, каким образцово-показательным, настойчивым и, главное, обеспеченным запасом подходящих ламп является местный ЖЭК.

И вот она, вездесущая слежка. В мягких бесшумных тапках я шла по коридору ставить чайник. И с середины коридора услышала: «Вы представляете?! Я еще сомневалась, только подозревала. Теперь знаю достоверно все. Забираюсь на подоконник, – это был голос Бины Исааковны (тут, не дойдя до кухни, я притормозила), – выглядываю в окно и вижу, как из их окна высовывается его рука с рогаткой, натягивает резинку – и ба-ах, вдребезги! Вдребезги! Это уж, извините, не мелкое бытовое хулиганство, а форменное