Деды и прадеды - Дмитрий Конаныхин

Харькова, стройный блондин небольшого роста, умница и трудяга; его чуб заставлял трепетать не одно сердце одесских красавиц. Халецкий, требовавший безукоризненной чистоты и порядка во всех судовых помещениях, отдыхал сердцем во «владениях» Петрова. Матросы любили «лейтенантика», дневавшего и ночевавшего на ремонтах «сырого» корабля. Петров на политинформациях всегда был молчалив и сосредоточен, лишь чуть щурился при громких словах второго помощника, читавшего сводки Совинформбюро. Особенно он мрачнел, когда слышал нараспев, особенно торжественно зачитывавшиеся цифры немецких потерь, всегда в несколько раз превосходившие наши потери, а ведь фронт отступал.

Добровский подплыл к Стеценко, подхватил того под пряжку ремня, давая возможность отдышаться.

Костик забарахтался рядом, зачертыхался, винтом завертелся, сорванными ногтями расшнуровывая форменные ботинки, зубами разорвал пакет с бинтами, левой рукой туго, неловко забинтовал простреленную кисть. Потом уже Добровский высвободился от лишней одежды, и, развернувшись лицами к Стеценко, стали они на пару с Петровым доставлять друга к берегу.

Плыть было мучительно.

Выживших медленно сносило в сторону Керчи. Все понимали, что переплыть пролив они не смогут, единственным спасением был крымский берег, скрывшийся в ночи. Звёзд не было, низкие облака плотной завесой укрыли небо, приходилось ориентироваться по зыби. Зыбь шла от веста, равномерно подбрасывая спасшихся моряков, наотмашь, стылыми лапами накрывая головы. И холодные волны, как руки, тушащие свечи на отпевании, гасили головы, гасили жизни — и раненых, и вроде бы не пострадавших — всех, кто уже исчерпал надежду и последние силы.

Моряки старались держаться вместе, но силы покидали их, а холодная вода выстуживала душу. Большинство уходили на дно молча, единственно невыносимо было слушать громкий смех старшины сигнальщиков Ветрова, который вдруг быстро поплыл прочь с криком «Берег! Я вижу берег! Сюда, товарищи!»

Прошло ещё полчаса. Петров и Добровский, как заведённые, уже в бреду переохлаждения, плыли к берегу, ориентируясь на удары волн о берег. Они время от времени растирали сердце Николая, лицо которого было обращено вверх, в черноту низких облаков.

— Коля… Коленька! Потерпи! Не засыпай, Колька! — Петрову казалось, что он кричит, но Вася слышал только слабый хрип товарища.

* * *

Наконец Петров и Добровский, на четвереньках, спотыкаясь и рассекая лица о колючую морозь прибойной гальки, выволокли Стеценко на берег. Мучительная рвота свела желудки, они выхаркали морскую воду до крови в горле. Петров попытался встать, но многочасовая пытка зыбью сказалась — берег уходил из-под ног, и Костик заваливался и заваливался на берег.

— Что, Костик, акробатом заделался? — прохрипел Вася, прижавшись к Стеценко.

— Что, Вася?

— Говорю, — Добровский забился в мучительном кашле, — Кольку надо отогреть.

Они взяли Стеценко под руки и потащили друга прочь от волн — вверх на берег.

Ещё через полчаса оказались они на окраине татарского села. Моряки ползли вдоль низеньких каменных заборов, сложенных на татарский манер из песчаника, протирали воспалённые морской водой глаза, отыскивали калитку. Наконец они вползли в какой-то двор. Добровский привалил Стеценко к стене амбара, прижался к Кольке, стараясь хоть как-то сохранить тепло в друге.

Костик, белея в предутреннем сумраке полосками в клочья изорванной тельняшки, поплелся к двери мазанки. Его ждали. Не успел он постучать, как дверь приоткрылась, и в щели мелькнул свет свечи. Он разглядел пожилую татарку, с испугом смотревшую на него.

— Чего надо?

— Свои мы, бабушка.

— Свои?.. Какие такие свои? Какие свои?

— Бабушка, моряки мы, свои. Пустите отогреться — там наш товарищ раненый.

Дверь открылась пошире.

— Вася! Коля! Давайте сюда! — тихо позвал Костик.

Добровский втащил Стеценко в мазанку.

Спёртый дух прогретого жилища ударил им в лицо — запах печного дыма, скотины, навоза, соломы, хлеба. Они подтащили Стеценко к печке, занимавшей почти половину небольшой комнатушки, темноту которой не могла разогнать свеча в руке старой татарки, разглядывавшей ночных гостей.

— Воды… Воды… — прошептал Николай. — Воды, ребята, кто-нибудь…

Добровский шагнул к татарке.

— Мать, слушай, дай воды раненому, не слышишь?

Татарка вздохнула, вышла куда-то. Долго её не было. Вернулась, принесла две щербатые чашки, держа снизу сморщенными руками. Моряки пили тепловатую воду, привыкая к темноте и стараясь рассмотреть жилище, куда они попали. В углу, напротив печи, вдруг увидели они старика, сидевшего истуканом. Тот молча покуривал маленькую трубочку и разглядывал моряков. Его морщинистое лицо не выражало ничего, только глаза щурились в улыбке.

Старик вдруг что-то стал быстро говорить татарке.

Та засуетилась, принесла морякам две горячие лепешки, по чашке жирного чая. Моряки ели через силу, обжигались пойлом, стараясь не выронить вдруг ставшие свинцовыми чашки.

— Спасибо, хозяин! Хозяйка, спасибо!.. — они ещё бормотали что-то сквозь навалившуюся дремоту и уснули прямо на полу возле угревшей их печи.

Бесчуственный, беспамятный, обморочный сон.

* * *

Добровский проснулся от резкого пинка по щиколотке. Он поднял голову, глаза расширились, коротко, резко рванулся, но безжалостный удар прикладом опрокинул его навзничь.

Четыре немца держали их на прицеле, широко расставив ноги, весело скалясь. Они стояли чёрными фигурами напротив тусклого окна, пропускавшего в мазанку неверный свет зимнего утра. Слева, на той же лавочке, сидел старик, пыхавший трубочкой. С тем же улыбчивым прищуром старик смотрел на растерянных моряков.

— Шнель! Шнель! Ком! — почти ласково сказал самый высокий немец.

Превозмогая боль в измученных телах, Добровский и Петров подняли Стеценко, который во все глаза смотрел на немцев. Немцам, как и морякам, было не больше двадцати лет. Моряки первый раз видели немцев вот так — лицом к лицу — обычно «Бурный» ходил вдоль крымских берегов, главным калибром поддерживая наши десанты, уворачиваясь от бомбёжек, из которых неизменно счастливо спасался, хотя получал, бывало, по тысяче осколочных пробоин.

— Ком!

Второй слева немец быстро замахнулся винтовкой и опять очень ловко ударил запнувшегося в дверях Добровского. Лейтенант только и успел увидеть глаза татарина, спокойно улыбавшегося им вслед.

Моряки вышли во двор.

Патруль повёл их дальше по извилистым, кривым улочкам пристанционного села.

Поднималось хмурое утро.

Село, очевидно, было занято без боя — никаких следов сопротивления несчастного феодосийского десанта не было и в помине. Во дворах копошились местные жители, пару раз протарахтели мотоциклы.