Читатель на кушетке. Мании, причуды и слабости любителей читать книги - Гвидо Витиелло

Когда Моисей спустился с горы Синай со Скрижалями Завета, только-только вышедшими из божественной типографии и еще пахнущими свежей краской, он, к неудовольствию своему, узнал, что израильтяне, вероятно, измучились от скуки за время его долгого отсутствия, потому отлили из переплавленного золота статую тельца и теперь пляшут вокруг него и вовсю веселятся, поклоняясь своему языческому идолу. Моисей не особо удивился, ведь Бог, как настоящий друг, предупредил его об этом. Впрочем, это обстоятельство не помешало ему закатить сцену вроде той, что устраивает муж-рогоносец. Возвращается он к жене домой с подарками и застает ее в постели с первым встречным – с каким-нибудь Баалом или Астартой (вот негодница!). В Книге Исход этот эпизод описан во всех подробностях. Моисей набрасывается с обвинениями на народ Израиля, ругает его, нейтрализует своего соперника, проявляя при этом недюжинную фантазию: он стирает тельца в порошок, растворяет его в воде и заставляет идолопоклонников выпить ее. И, раз уж на то пошло, настроение дарить подарки у него пропало, поэтому он разбивает Скрижали. И как бы мы ни сочувствовали пророку, последнее, кажется, уже слишком. Что же получается, тебе только что передали самую ценную книгу во Вселенной, а ты взял и порвал ее на кусочки в приступе гнева? Безусловно, настоящую ценность представляли не сами каменные таблички, а слова Яхве, которые он начертал на них. И правда, Бог не увидел в поступке Моисея ничего крамольного, и когда тот вернулся на гору, даже не накричал на него. Он лишь сказал: принеси мне две новые таблички, и я напечатаю тебе второй тираж – делов-то!

С того знаменательного дня уже чего только не случилось, и мы со временем перестали различать книгу как текст и книгу как предмет и материальный носитель текста. В результате мы перенесли понятие священного с одного на другое. Вероятно, дело в том, что на протяжении веков для целых поколений верующих людей книга была в первую очередь частью богослужения. Она одновременно пугала и вызывала восторг, как и все прочие предметы церковной утвари: чаши, раки, дароносицы. Или же в том, что даже когда Гутенберг ввел Библию в эпоху технической воспроизводимости[21], в дома простых людей первым попал именно священный текст.

В общем, это довольно длинная и запутанная история, чтобы приводить ее здесь целиком, но в результате все кончилось тем, что мы, люди современности, все меньше верим в Десять заповедей с горы Синай и с трудом вспомним, в какой книге Ветхого Завета они перечислены, но при этом куда более твердолобы, чем древние израильтяне. С тем же идолопоклонническим упорством, что и те, кто прислуживал золотому тельцу, мы принялись почитать каменные таблички и их производные – бумажный прямоугольник, или же параллелепипед. Неким загадочным путем, во многом напоминающим стратегию развития суеверий, мы убедили себя, что книга как предмет обладает целительными свойствами и что все слова, даже самые пустые, приобретают особый вес, если их заключить в эту форму – именно в эту и никакую другую. Из этой посылки с нашей помощью выросли все самые древние и неразумные запреты, а мы, сами того не осознавая, стали воспринимать книжный «кирпичик» как своего рода фетиш.

Само по себе слово «фетишизм» неоднозначно: оно уже было таковым, когда только начало использоваться – пятьсот лет назад его «завезли» к нам португальские мореплаватели. В последующие века путаница только усилилась. Предлагаю сразу же отмести психоаналитическое толкование этого термина (хотя тут есть о чем поговорить: например, об отклонениях, которыми страдают любители нюхать и трогать бумагу) и использовать его в устаревшем понимании, а именно – так, как это делали этнологи в XIX веке. В те же годы, когда викторианский инженер в ночной рубашке сочетал браком рабочего и кухарку, уверовав в мистическую силу конкретного твердого геометрического тела, жил и сэр Эдуард Бернетт Тайлор, лондонский аристократ с длинной внушающей уважение бородой (надо сказать, ей мог позавидовать сам Моисей в исполнении Микеланджело). Этот последователь эволюционной теории Дарвина занимался тем, что разбирался в самых древних эпохах религиозного сознания, пройденных человечеством. В 1871 году в своем монументальном труде «Первобытная культура» он писал, что фетишизм – «это учение о духах, воплощенных в тех или иных предметах, или связанных с ними, или, наконец, действующих через их посредство»[22]. Тайлор приводит в пример поклонение «кускам дерева и камня», которое так поразило христианских миссионеров. Он, однако, сразу уточняет, что фетишем может стать любой предмет и такого рода поведение можно встретить не только среди дикарей, но и у более цивилизованных людей.

Следовательно, эти этнологические заметки в том числе и про нас с вами. Я не хочу сказать, что мы ничем не отличаемся от тех, кто поклоняется деревянным чурбанам. Но если все-таки постараться описать наши отношения с книгами через некий образ, я бы не колеблясь выбрал эпизод из фильма «Космическая одиссея 2001 года», в котором австралопитеки сгрудились вокруг черного монолита. Этот предмет из другого мира одновременно притягивает и пугает, а еще одним своим присутствием приближает косматых служителей к прогрессу и знанию. Неслучайно в блестящем черном параллелепипеде, появившемся у Стенли Кубрика и вот уже пятьдесят лет порождающем самые невероятные толкования, один французский кинокритик разглядел ту самую скрижаль – только без начертанных на ней заповедей.

Не стоит сразу открещиваться от этой картинки. Прежде чем вы, как истинный представитель вида Homo sapiens sapiens, презрительно отбросите эту гипотезу, попробуйте хотя бы одним глазком взглянуть на картины Габриэля Макса – немецкого художника, родившегося в Праге и жившего в Баварии. Он, помимо прочего, был убежденным сторонником теории Дарвина и разводил обезьян. На одной из его работ как раз изображена обезьяна, с чрезвычайно важным видом изучающая скелет и пособие по анатомии. На другой животных уже двое, они сидят перед книгой и бурно обсуждают теорию монизма Эрнста Геккеля. Одна из моделей даже держит в лапе увеличительное стекло!

Если же сравнение с приматами кажется вам слишком унизительным, возможно, вы узнаете себя в маленьком Жан-Поле Сартре, который испытал невероятное ребяческое удивление, оказавшись в доме дедушки-профессора: «Еще не научившись читать, я благоговел перед этими священными камнями: они расположились на полках стоймя и полулежа, кое-где точно сплошная кирпичная кладка, кое-где в благородном отдалении друг от друга, словно ряды менгиров»[23]. Библиотека была для мальчика храмом, и он «резвился в этом крохотном святилище среди приземистых памятников древности, которые