В туманном зеркале - Франсуаза Саган

На деле – и Франсуа нисколько не умалял смехотворности своего ощущения – он невольно чувствовал себя задетым несправедливостью к Муне Фогель Сибиллы и ее друзей. А несправедливость их, что бы о ней ни думать, уязвила его мужское тщеславие, и не только.

Нервы у Франсуа разыгрались, он чуть было не повздорил с Полем, в общем, вел себя глупо. Ничего другого не скажешь об их ужине с Ненси и Полем в ресторане, но Сибилла не придала значения его глупостям и была права. Она прекрасно понимала, какое наступает трудное и напряженное у них время. А с другой стороны, и хорошего было немало: во-первых, они наконец закончили замечательнейшую пьесу, и рано или поздно она станет не только их достоянием, но и найдет своего зрителя – зрителя, который всерьез любит театр. Во-вторых, та чистая случайность, благодаря которой именно Сибилле досталась вновь открытая в журнале рубрика и вместе с нею десять тысяч франков, и, в-третьих, их любовь, не остывающая, пылкая, что Франсуа опять подтвердил Сибилле на днях за кулисами театра (несмотря на риск оказаться в нелепейшем положении, появись там внезапно кто-нибудь).

Недолгое и пошловатое донжуанство Франсуа Россе все-таки кое-чему его научило, он узнал, что если у женщины появляются вполне оправданные подозрения, то любовный пыл к ней нужно удвоить, и еще: все предпринятые предосторожности себя оправдывают. Как бы ни умна была женщина, в неостывающем желании своего партнера она видит безусловное доказательство отсутствия у нее соперниц: желание в глазах женщины предполагает исключительность. Франсуа знал, что это не так, но со временем перестал удивляться этому всеобщему женскому заблуждению. Действительно, занимаясь любовью со своими многочисленными любовницами, он и в самом деле успокаивал их, и чем он больше занимался любовью, тем больше ему хотелось ею заниматься, и верен он был не одной какой-то женщине, не двум и не трем, а своему любовному влечению, самой любви, нескончаемой череде женских тел, над которыми склонялся он, Франсуа, всегда любящий и всегда жаждущий. И так было всегда, даже если неделю за неделей у него заранее сводило скулы при одной только мысли о физической любви. Полученное от физической любви удовольствие он и не думал сравнивать со своей любовью к Сибилле. Сибилла была сущностью его жизни, но из-за того, что в Сибилле не было того же неукротимого любовного пыла, он испытывал к ней какое-то смутное и опасливое снисхождение, только из-за отсутствия неутоленности, больше не из-за чего.

«Хорошо бы, – думалось Франсуа в нечастые минуты озарений, – хорошо бы вновь заняться проблемой любви и с точки зрения эмоциональной, и с психологической, и с литературной, в конце концов!» Страх – вот что в первую очередь тяготеет над любящими – не страх за самого себя, а страх будущего – не будущего своей любви, а будущего, которое ждет того, кого ты любишь. И если свести любовь к боязни, к ее самому обыденному, но вместе с тем и самому правдивому и искреннему проявлению, то она выльется в вопрос, который невольно задает себе каждый любящий, – как? В каких условиях будет доживать свои дни твой возлюбленный? Статистика говорит, что он должен умереть раньше Сибиллы, и поэтому он был готов отдать все, только бы быть уверенным, что на склоне дней она будет согрета теплом и привязанностью друзей, окружена комфортом, которым даже сейчас, в полном расцвете сил, он не мог ее окружить. К сожалению, он не был в силах надежно обеспечить ее в будущем деньгами, как в настоящем не был в силах стать ее надежным спутником в чувствах. Сибилла об этом и не подозревала. Но у него было дурацкое иудео-христианское, ребяческое ощущение, что каждой своей изменой, каждой мимолетной интрижкой он уменьшает свой грядущий капитал, портит свое будущее, которое на деле, он прекрасно знал это, никак не зависит, по крайней мере в денежном отношении, от его верности или неверности. Чтобы убедиться, достаточно посмотреть на Муну Фогель, слабую, ненадежную, – но не осталась же она забытой актрисой-неудачницей, наоборот, купила один из лучших парижских театров, купила квартиру… ну-у, можно сказать, вполне комфортабельную… Последнее определение, которое он произнес про себя, как произносил каждое слово всякий раз, когда читал себе мораль, невольно заставило его рассмеяться.

Сибилла, по своему обыкновению, сомневалась, стоит ли ей выведывать у Франсуа его секреты и причины дурного настроения. Но она нисколько не сомневалась в том, что настроение у него дурное и что-то происходит, а если бы и попыталась убедить себя в обратном, то вопросительный знак, поставленный Ненси, поглядевшей на неуверенно сгорбленную спину Франсуа, когда они возвращались, помешал бы ей. Больше всего огорчало Сибиллу – и не без оснований, – что ее уверенность в неблагополучии превратит что-то пока еще смутное и необязательное в неизбежность. Будучи по натуре человеком цельным, Сибилла безотчетно во всем стремилась к некоему максимуму, но не понимала этого и перед другими не гордилась. Будучи во всем максималисткой, она стремилась и к максимальной терпимости и в самом деле была очень терпимой, хотя кое-какие уязвимые точки ставили ее терпению предел, но пока она еще не знала ни о своей уязвимости, ни о пределах, потому что жизнь ее с ними не сталкивала.

В общем, Сибилла спросила только и даже не слишком вслушивалась в ответ, с чего он так развеселился, увидев Бертомьё. Франсуа сослался на фасон его пиджака, манеру говорить и прочее, Сибилла согласилась с ним. И сама, спустя несколько минут, сказала, что Муна Фогель совсем не похожа на допотопную мумию, Поль и Ненси, пожалуй, тут сильно преувеличили. Она даже прибавила, что Муна, на ее взгляд, вполне «приемлема». На что Франсуа, после вполне нелицеприятного размышления, сказал, что на этот раз, пожалуй, преувеличивает она. И тут же добавил, что очень скоро скажет Сибилле что-то куда более определенное насчет Муны, так как действительно звонил ей и договорился о встрече по поводу их пьесы, что надеется повидать ее без Бертомьё, так как ему кажется, что противится постановке старый разнаряженный франт-ретроград. «Может, и так, – согласилась Сибилла. – Посмотрим, там будет видно». А пока они отпраздновали новую рубрику в журнале Сибиллы. «И прекрасно отпраздновали, и день, что ни говори, был отличный», – признал Франсуа.

К сожалению, Франсуа понял, что сумма в десять тысяч франков, получаемая в две недели раз за шесть страничек машинописного текста для журнала «Французская женщина», кажется грандиозной не только Сибилле, но и главному редактору. Эти десять тысяч франков Сибилла должна была заслужить: для обездоленных читательниц, которые не имели счастья обитать в городе Светоче, она должна была воссоздавать обаяние театральных пьес, очарование балетов, напряжение модных фильмов, с ее помощью они должны были побывать на самых престижных празднествах. («Престижный» – а что, собственно, имеется в виду под этим определением?) И если Сибилла не кривя душой восхищалась изысканным и оживленным праздником, устроенным фирмой «Герлен», то усаживать своих доверчивых читательниц в кресло за двести франков, с тем чтобы они познакомились с претенциозной мурой или, хуже того, с мурой без всяких претензий, она не могла. Сибилла и сама не хотела пичкать своих читательниц всякой ерундой, она искала чего-то всерьез стоящего, в общем, упорствовала в профессиональной добросовестности, которая разлучала их по вечерам, несмотря на то, что запасы терпения у Франсуа были еще меньше запасов снисходительности у Сибиллы. Вообще-то Франсуа охотнее посмеивался, чем злился, но, честно говоря, даже на свои критические статьи он тратил раза в три меньше времени, чем Сибилла на свою хронику, и так оно и бывало, чем, смотря по обстоятельствам, либо он сам, либо Сибилла втайне гордились. Короче говоря, получилось так, что между Франсуа и Сибиллой возник подспудный спор, и при том, что на личности они не переходили, одна личность копила раздражение против другой – подобных противостояний они всегда старались избежать, и вот теперь каждый считал, что именно он сглаживает острые углы, и только пуще раздражался, виня в неуступчивости другого.