Убить чужой рукой - Лиза Гарднер

Он пожал плечами:

— Мне не позволяют выходить на работу, так что, полагаю, день у меня свободен.

— Отлично. — Элизабет встала. Бобби тоже. Но он не направился прямо к двери, а замешкался, как будто растерявшись.

— Иногда, — отрывисто сказал он, — когда я думаю о том случае, я по-настоящему злюсь. Не на себя, а на того парня. Он угрожал жене и ребенку и вынудил меня стрелять. В этом есть что-то странное… Убить человека — и ненавидеть его за это?

— Я бы сказала, эта реакция подходит под определение «нормальная».

Он кивнул, но выглядел по-прежнему обеспокоенным.

— Можно еще кое-что узнать? Задать типичный психологический вопрос?

— Конечно. Буду рада его обсудить.

— Нас часто вызывают по всяким семейным неурядицам. Три-четыре раза в неделю я стою в чьем-нибудь дворе и слушаю, как жена орет на мужа или муж на жену. Одно меня всегда поражает — всё неизменно возвращается на круги своя. Не важно, насколько сильной была ссора, — люди по-прежнему остаются вместе. А если ты слегка помнешь грубияна, заталкивая его в машину, то в девяти случаях из десяти женщина — та самая, которая звонила в полицию и у которой еще не сошли следы от его кулаков, — набрасывается на тебя, обвиняя в том, что ты бьешь ее мужа.

— Жестокое обращение в семье — сложная вещь, — согласилась она. «Интересно, к чему он клонит?»

— Но странно, если женщина благодарит тебя за убийство ее мужа?

Элизабет задумалась.

— Такую реакцию трудно назвать обычной, — медленно сказала она.

— Именно так я и подумал.

— Но это вовсе не обязательно что-то означает.

— Это что-то значит, док, иначе бы она промолчала.

— Бобби, вы говорите о Кэтрин Гэньон? Вы с ней знакомы?

— Нет, док. Честное слово, мы с ней ни разу в жизни не виделись.

Бобби уже стоял в прихожей, надевая свое тяжелое шерстяное пальто и завязывая шарф. Элизабет находилась рядом, ее мозг работал на полную катушку, но оказался бессилен пробить его защиту.

— Увидимся в понедельник, в три. Ей-богу, это вроде свидания.

Бобби округлил глаза, сделал прощальный жест и направился к двери. Она смотрела на спускавшегося по Бойлстон-стрит человека — плечи согнуты, руки засунуты глубоко в карманы пальто.

Доктор Элизабет Лейн стояла у окна еще долго после того, как он скрылся из виду. Потом она вздохнула.

Ужасно, но ей придется это сделать.

Элизабет взяла трубку.

— Здравствуйте. — Пауза. — Прошу прощения. Мои соболезнования. Я понимаю, это очень неудобно. — Снова пауза. — Я еще раз прошу прощения за столь поздний звонок, сэр, но нам нужно поговорить.

Вернувшись в Южный Бостон, Бобби попытался решить, что ему делать дальше. Доктор права: он устал, проголодался и изнервничался. На сегодня хватит, нужно отправиться домой и отдохнуть. Бобби жил на первом этаже в доме, рассчитанном на три семьи, а два верхних этажа сдавал за небольшую плату. По наследству вместе с домом ему досталась и одна из жиличек, миссис Хиггинс. Предыдущий владелец брал с нее сто пять долларов в месяц на протяжении последних двадцати лет, и Бобби постеснялся менять условия. Южане всегда этим отличались — они заботились друг о друге. И пусть Бобби был чужаком, обосновавшимся по соседству, он чувствовал, что должен следовать здешним неписаным законам. И потому он давал приют миссис Хиггинс и трем ее кошкам за сто пять долларов в месяц, а она в знак признательности пекла ему шоколадное печенье и рассказывала истории о своих внуках.

Наверное, теперь миссис Хиггинс разочаруется в нем. Она любила Сьюзен — точь-в-точь как и все, кто знал Бобби. Сьюзен милая, добрая. Из нее получилась бы идеальная жена во всех смыслах.

Но все кончено. Бобби солгал психологу — наверное, потому, что правда причиняла ему боль. Пять часов назад они со Сьюзен расстались. Фантастика, но так оно и случилось.

Сегодня он проснулся за полдень, сбитый с толку шумом транспорта, наполнившим комнату. Господи, он проспал. Он в чужом доме, у него нет с собой формы — о черт, ну и достанется же ему…

А потом Бобби вспомнил. Вечер, перестрелка, забрызганная кровью комната. Он лежал в постели Сьюзен, слушал, как колотится сердце, и в какой-то момент ему показалось, что сейчас у него случится инфаркт. Он не мог дышать, левую руку покалывало, в груди нарастала острая боль, давила, душила…

Потом он увидел светлую головку Сьюзен, горячую и тяжелую, у себя на плече. Ее обнаженное тело, прижавшееся к нему. Ее левую ногу, обвивавшую его бедро. Простыни, пахнущие лавандой и страстью.

Бобби высвободил руку. Сьюзен пошевелилась, перекатилась на спину, глубоко вздохнула и снова погрузилась в сон. Он смотрел на нее с каким-то непонятным чувством. Ему хотелось коснуться ее щеки. Вдохнуть аромат ее кожи. Он хотел свернуться клубочком и прижаться к ней, как ребенок.

Бобби подумал: если он не вылезет из постели, то день не начнется. Он и Сьюзен могут остаться здесь — ему ничего не придется рассказывать, и она ничего не узнает. Его миром станут ее растрепанные светлые волосы, теплая кожа и простыни, пахнущие лавандой.

Он никогда не станет вспоминать о том, что совершил. Он больше не будет человеком, нажавшим на спусковой крючок. Господи, сколько в жизни дерьма!

Бобби вылез из постели и пошел в ванную, а там вспомнил, что со вчерашнего вечера не заходил в туалет, и помочился с величайшим удовольствием. Потом он оделся, полез в ящик, где лежали его вещи, и по возможности тихо собрал их в рюкзак.

На пороге спальни он замешкался. Он увидел румянец на щеках Сьюзен, ее золотые локоны и снова почувствовал боль, которая никак не желала проходить.

Бобби редко вспоминал о своей матери — и почти всегда вот в такие минуты. Когда он ждал того, чего совершенно точно не мог получить. И чувствовал себя отчасти расстроенным, отчасти разочарованным, но всегда чужим и чего-то ждущим.

Он вспомнил, как вчера вечером женщина держала ребенка, прижав голову мальчика к своей груди и плотно закрыв ему уши обеими руками. Бобби задумался (с каким-то нехорошим предчувствием): интересно, сделала бы его мать то же самое?

В два часа дня, когда ему следовало бы патрулировать Девяносто третье шоссе, отслеживая лихачей, нетрезвых водителей и тех, кому требуется помощь на дороге, то есть проделывать то же самое, что и все эти годы, Бобби стоял на пороге спальни своей возлюбленной и чувствовал, как в его душе что-то рвется. Острая, сильная физическая боль.

Потом она схлынула, и осталась угасающая боль, эхо, призрак боли, тихий плач по тому, что могло бы быть. Бобби придется с этим жить долгие годы.

Он ушел.

Когда за ним захлопнулась входная дверь, Сьюзен открыла глаза. Она обнаружила отсутствие Бобби и позвала его, но он уже спустился вниз и был слишком далеко, чтобы услышать.