Пуля-дура. Поднять на штыки Берлин! - Александр Больных

Великий князь обвел всех выпученными от бешенства глазами и снова завопил:

– Молчать! Когда я стать императором, никто не осмелится даже помыслить о том, чтобы возражать государю! Воля монарха есть непреложный закон для подданный под страхом наисуровейшего наказаний! Как я буду приказать, так вы и будет делать, ohne Einwände! Молчать!

– Осмелюсь напомнить, ваше высочество, здесь собрались высшие сановники Российской империи, – осмелился напомнить князь Трубецкой. – Негоже разговаривать с ними, как с конюхами.

Однако Петр Федорович закусил удила и уже не мог остановиться:

– Вы ошибаетс! Русский дворянин есть ничто по сравнению с голштинским! Конюх великой Голштинии стоит выше любой русский князь! Stillgestanden, когда говорит наследник престол!

Видя, однако, что генералы и фельдмаршалы не собираются вскакивать, как новобранцы по команде капрала, цесаревич еще раз выпучил белые от ненависти глаза и вылетел из залы, с треском захлопнув дверь.

– Ну, какие будут мнения, господа? – после затянувшейся мрачной паузы спросил Бутурлин.

Александр Иванович Шувалов тяжко вздохнул и неопределенно произнес:

– Главное, чтобы король Фридрих обо всем этом не узнал.

– Вы полагаете, он еще не знает? – кисло вопросил князь Голицын.

– Догадываться и знать – это две очень разные вещи, – сухо ответил Александр Иванович.

– Вы совершенно правы, – кивнул Бестужев. – Однако ж вопрос остается нерешенным. Какой ордер надлежит отправить командующему армией, да и вообще, кого назначить командующим? Нам также надлежит продумать нашу политику на занятых нашей доблестной армией территориях. Генерал Фермор в прошлом году показал себя изрядным дипломатом, когда привел к присяге ее величеству население Восточной Пруссии, каковое с тех пор в российском подданстве пребывает. Скажем, естественным будет присоединить к империи княжество Инфляндское, каковое станет натуральным мостом, накрепко соединяющим Восточную Пруссию с территорией империи.

– Но ведь оное княжество принадлежит королю Польши, – неуверенно заметил Волков, проявив познания в географии.

– После того как саксонские полки короля Августа сдались Фридриху, ему пристойнее будет молчать. К тому же мы ведь даже не думаем посягать на его саксонские владения, – пожал плечами Бестужев. – Он ведь тоже больше видит себя курфюрстом саксонским, недели королем польским. Вот пусть им и остается.

– А я предложил бы наступать прямо на Берлин, – неожиданно сказал Александр Иванович.

– Вот это правильно! Вот это по-нашему, по-русски! – возликовал Бутурлин. – Просто и без затей! Раз-два – и в дамки!

Но Бестужеву такая простота совсем не понравилась.

– Граф, согласно союзному договору мы должны действовать совместно с австрийской армией. Я получил известие из Вены, что Гофкригсрат направил на помощь нашей армии корпус генерала Лаудона. Поэтому наипервейшей задачей нашей армии будет идти на соединение с ним. И уже после этого мы совместно с нашими союзниками определим план дальнейших действий. То есть самое главное – не спешить. Постепенность и осторожность – вот ключ к успеху. Мы должны оставить азиатские наскоки и действовать осторожно и постепенно, в тесной связи с союзниками, учитывая их маневры.

– То есть подчинить наши планы планам австрийцев? – в лоб спросил Трубецкой.

– Князь, вы совершенно неправильно оцениваете ситуацию. К тому же, как ни печально признать сие, но наша армия вряд ли сумеет справиться с войском Фридриха Прусского в одиночку. Если мы желаем добиться победы, то просто обязаны действовать совместно с австрийской армией. Только стремлением к скорейшей победе продиктованы мои пожелания. Заметьте: пожелания, не более того. Я не собираюсь что-либо навязывать господам генералам.

– Но ведь наше войско уже однажды разбило Фридриха, – возразил Бутурлин. – Так почему бы не сделать это и во второй раз?

– Ну, скажем прямо, сражение при Цорндорфе завершилось… скажем так… несколько неопределенно. К тому же наша армия понесла в этом сражении огромные потери, – возразил Бестужев. – И после выигранного сражения армия была вынуждена отказаться от дальнейшего наступления.

– Ну, это произошло потому, что армия была плохо готова, – самоуверенно заметил Петр Иванович Шувалов. – Сейчас моими стараниями положение изменилось. Я подготовил прекрасное пополнение – Обсервационный корпус, я снарядил его прекрасным оружием, прежде всего артиллерией. На моих заводах изготовлено достаточное количество секретных гаубиц, которые вполне справятся с прославленной прусской артиллерией.

– Ну, тогда, граф, вам, как говорится, и карты в руки, – постно произнес Бестужев. – Коль скоро вы вложили столько труда в создание новой армии, то справедливым будет вручить вам командование ею. Докажите, что вы способны вести победоносные российские полки, – подпустил он льстивую нотку.

Шувалов довольно ухмыльнулся. Он давно мечтал о главнокомандовании, и теперь оно само шло в руки.

– На том и порешим, – твердо сказал Петр Иванович. – Мы сейчас подготовим надлежащий рескрипт и представим его на благоусмотрение государыни-матушки. Ну а потом – в путь, в армию!

Хотя дворец и назывался Большим, его два этажа не могли идти ни в какое сравнение с императорской резиденцией – Большим дворцом в Петергофе. И уж совершенно точно его затмевал строящийся на берегу Невы Зимний дворец, творение итальянца Растрелли, который обещал превзойти даже Версаль и Сан-Суси. Последнее особенно огорчало наследника-цесаревича Петра Федоровича, ведь резиденция прусского короля, как и все его деяния, по мнению цесаревича, заслуживала безмерного восхищения и подражания, состязаться с ним было неможно, а уж помыслить превзойти великого пруссака для цесаревича было сродни святотатству. Вот и двор, обосновавшийся в этом дворце, также получил прозвание «малый». Вполне справедливо, заметим, причем не только по размеру штата – где уж там набрать фрейлин да камергеров, но и по размаху мысли. Хотя сам наследник цесаревич так не считал.

После заседания Конференции великий князь пребывал в состоянии крайнего раздражения. Шуваловы медленно, но верно забирали такую власть, какой не имел даже светлейший князь Меншиков, и чем это могло кончиться – страшно подумать. Нет, Карл Петер Ульрих Гольштейн-Готторпский приложит все силы, чтобы такое не случилось. Наедине с самим собой цесаревич всегда себя так называл, ему было ненавистно даже имя Петр Федорович, но пока что приходилось притворяться.

Он прошел в свою спальню и достал из запертого на ключ шкафа поясной портрет прусского короля Фридриха, вставленный в рамку черного дуба. Великий пруссак однажды прислал этот портрет государыне-матушке, та посмотрела, поморщилась и приказала убрать, да так, чтобы больше на глаза не попадался. Великий князь успел перехватить портрет, который гофмаршал уже готовился запихнуть в сырую кладовую, и приказал отвезти к себе во дворец. Там он спрятал портрет в потайной шкаф в своей спальне, и когда был уверен, что никто ему не помешает, доставал и любовался им. Вот и сейчас он, улыбаясь, сдернул со стены портрет императрицы и торжественно водрузил на его место портрет Фридриха. Потом он снова бросился к потайному шкафу и вытащил оттуда кургузый голштинский кафтанчик, неловко напялил его, без камердинера это всегда получалось плохо, но нельзя камердинеру доверять в таком важном деле, вдруг да проболтается, ведь тогда неприятностей не оберешься.