Империя Вечности - Энтони О'Нил

— Мне понятны ваши колебания, мистер Ринд. Уверяю вас, что я бесконечно восхищаюсь сэром Гарднером Уилкинсоном — как-никак, я собственноручно посвятила его в рыцари. Но если он столь упорно отказывается раскрыть нам то, что узнал о чертоге, если он столь упорно держит свои изыскания под покровом тайны, то я уверена, что этому есть рациональное объяснение. Должно быть. В конце концов все непременно выяснится. Мы ищем истину и очень надеемся, что вы нам поможете.

— Для… для меня это великая честь, ваше величество. — Молодой человек поклонился.

На лице королевы появилось благосклонное выражение.

— Тогда мне остается только благословить вас на этот путь, мистер Ринд. Верю, что и Господь благословит вас.

Шотландец снова кивнул.

— Можете на меня положиться, ваше величество, — произнес он и невольно попятился к раздвижным дверям, распахнутым рукой Гамильтона, а потом шумно выдохнул, когда очутился в Тронном зале и королева пропала из виду.

Надо же было так далеко продвинуться всего лишь за двенадцать дней, размышлял молодой человек некоторое время спустя. Еще совсем недавно он, к своему стыду, не узнал сэра Гарднера Уилкинсона в Хрустальном дворце — и вот уже получает приказы от королевы Виктории в Букингемском дворце. Не считая второй подобной встречи в Виндзорском замке примерно двадцать два месяца спустя, нынешнее событие так и останется важнейшим в его жизни. Но, как всегда безукоризненно верный своему слову, Ринд не обмолвился об этом ни единой душе, даже намеком, не доверил подробностей даже личному дневнику, сохранив бесценное воспоминание в сердце, и в свой час благоговейно унес его с собой в вечность.

— Вы в самом деле не знаете, кто это?

Шелковый вкус, ум, голос, волосы, кожа, язык и… ну да, представьте себе, душа, хотя, конечно, не здесь же ее раскрывать… Виван Денон подошел к буфету и только что наполнил стакан благоухающим лимонадом из великолепного хрустального графина. Кто же сказал, шепнул эти слова? Гражданин Поль Баррас[15]из Комитета общественной безопасности. Время? Лето тысяча семьсот девяносто пятого года. Место? Позднее Денон и не вспомнит этого в точности. Может, салон мадам Таллиен?[16]Бальная зала Талейрана?[17]Или что-то совсем другое? Да какая, в сущности, разница? Безумная пора, наступившая, когда миновали худшие дни Революции и представители высших классов французского общества провозгласили моду на декаданс, окрестив его новым именем liberte,[18]промчалась, точно в угаре, оставив после себя лишь размытые воспоминания о бархатных драпировках, прозрачных платьях, облегающих брюках и фланелевых туфлях.

— Дорогой мой Поль, — сказал Денон и приглушенно хихикнул, — о чем вы, чума вас возьми, говорите?

— Mon ami,[19]я не мог не заметить вашей рассеянности.

— Рассеянности?

— Это бросилось в глаза уже от камина! Вы якобы вели беседу с тем молодым человеком, а сами так и пожирали взглядом некую юную особу в дальнем конце комнаты.

Денон ухмыльнулся, при этом на его щеках появились пошлые ямочки.

— Просто я залюбовался алой лентой вокруг ее прелестной юной шейки. Надо же, восхитительная мода! Как, по-вашему, это может называться? А-ля гильотина?

— Полагаю, друг мой, о моде вам известно гораздо больше моего. Не говоря уже о гильотинах.

Денон только хмыкнул (в тяжкие дни работы национальным гравером он слишком часто видел, как на Гревской площади скатывались отрубленные головы), но уклонился от прямого ответа:

— А почему она так завладела вашим вниманием, старый вы греховодник? Засмотрелись на свежий персик? Или сей нежный плод уже сорван?

— Ни то ни другое, друг мой. Честное слово! Девушка меня совсем не интересует. Куда занятнее тот молодой человек, с которым вы только что беседовали.

— Этот? — Пораженный до глубины души, Денон бросил взгляд через всю комнату.

Коротышка, о котором говорил Баррас, стоял в одиночестве под центральной люстрой, украдкой поглядывая на отражения в зеркалах, оправленных в золоченные рамы, как если бы прежде ни разу не наблюдал обнаженной груди. Вид у него был немного помятый, даже болезненный: не припудренные волосы до плеч, впалые щеки, потертый черный фрак, да еще этот грубый корсиканский акцент — трудно представить себе существо, более далекое от предпочтений бисексуального Барраса.

— Вы не шутите?

— Ну разумеется! — воскликнул собеседник. — Вы что же, не знаете, кто это?

— Очевидно, неудавшийся отпрыск какого-нибудь развратника или злодея?

Баррас хохотнул.

— Да это же бригадный генерал Бонапарт. Я лично поздравлял его с назначением.

— Бригадный генерал? Серьезно?

Из разговора с молодым человеком Денон заподозрил в нем всего лишь артиллерийского офицера; по правде сказать, он и завел беседу только для того, чтобы укрепиться на выгодной позиции, откуда можно было созерцать припудренные плечики очаровательной нимфы. Да и что это за беседа? Парочка ни к чему не обязывающих замечаний — о шуме, кажется… Да, верно: гул окружающих разговоров подвиг юношу пробормотать отчаянную пошлость о музыке пушек и грохоте, который, дескать, по многу дней после битвы звучит у него в ушах. Не очень занятная тема. Денон из вежливости заставил себя несколько раз хмыкнуть, изображая интерес.

— Совершенно незаурядный воин, — промолвил Баррас. — При Тулоне он разработал блестящий стратегический план и сумел исполнить его с бесстрашием одержимого человека. Представьте, он захватил английский форт и загнал на море объединенные силы четырех наций!

— Да неужели? — Денон недоверчиво изогнул бровь.