Семейная реликвия. Месть нерукотворная - Елена Зевелева

«Нужно будет обязательно спросить обо всем этом у Василия и у Ольги, тем более что она сама мне это обещала», — подумал Михаил Васильевич и провалился в глубокий сон. Стрелки на циферблате его раскрытого брегета фирмы «Павел Буре», лежащего вместе с цепочкой возле лампы с большим розовым абажуром на прикроватной тумбочке гамбсовской работы, показывали пять часов утра.

Самолет авиакомпании «Сибирь», рейсом из Красноярска, приземлился точно по расписанию: в 12 часов 15 минут пополудни. Май стоял в Москве превосходный: не особенно жаркий и не дождливый. И вышедшим на трап пассажирам в глаза ударило яркое, почти летнее солнце.

— Какое сегодня число? — спросил Вогез одного из сопровождавших его охранников, высоченного детину с густым бобриком черных волос.

— С утра было шестнадцатое, — спокойно пробубнил тот.

— А что это за день такой, не знаешь, случайно?

— Тот мумзель в рясе, с которым мы «забивали стрелку» две недели назад, говорил, что какой-то особый религиозный праздник, если я не путаю. Но самым для тебя главным, если ты не забыл, он назвал все же шестнадцатое августа. А почему, я так и не понял.

Странное чувство охватило Вогеза при этих словах, и он сам не знал и даже не догадывался почему. В общем-то оно не покидало его уже больше двух недель. С того самого момента, когда по наводке Сашка — его старого школьного и лагерного товарища, легко и почти без всяких потерь, как обычно, взяли в старой церквушке на Яузе здоровенную икону. Всю в серебре с огромным нимбом из чистого золота вокруг лика, сплошь в огромных драгоценных камнях по всему полотну, да еще под стеклом. Изображение на ней Иисуса Христа на фоне то ли полотенца, то ли простыни, по разумению Вогеза, — неповторимый образ, особенно глаза, которые, можно сказать, прожгли его насквозь. Ни на минуту не забывал он их с того самого момента, когда впервые увидел его. Даже во сне. Так же, впрочем, как и заклинания ни за что ни про что пришитого из «Макарова» священника о том, что икона эта чудотворная и привезена якобы из древней Византии. И что трогать ее никому нельзя. Что изображение на этой, сзади на самой середине склеенной доске, бормотал тот, создано чуть ли не по воле самого Иисуса в помощь страждущим, совестливым людям. Что владыка мира, по словам того же священнослужителя, одновременно является и его судьей, и будет творить свой последний суд над теми, кто предал предписанные христианской моралью законы и заповеди Господа.

«А вот не знал несчастный бедолага, что я и есть тот самый „кадрик“, который давно переступил эти законы и даже плевать на них хотел с высокой колокольни. И ничего, никакого суда божьего так и не состоялось. Сам сужу кого надо и не надо. И не по закону, а, можно сказать, по справедливости, по человеческим понятиям, а не по надуманным статьям Уголовного кодекса, который даже менты не знают», — подумал неожиданно Вогез, сам вдруг испугавшись смелости этих мыслей так, что аж дрожь взяла.

— Ты не помнишь, — спросил он попутчика-верзилу, пытаясь отогнать свои бредовые мысли подальше от себя, — что еще молол этот коротышка?

На ходу, прямо на трапе вытирая вынутым из правого кармана пиджака носовым платком пыль со своих новых, сшитых на заказ английских туфель, он вновь повторил свой вопрос охраннику, но уже более жестко и требовательно.

— А ты что, сам забыл, что ли, Вогез, а? Всякую белиберду нес, — не торопясь, ответил тот, проявляя при этом явное недовольство. — Глупости какие-то молол, ахинею, короче.

— Заткни хлебало, — резко оборвал его спрашивавший. — Твое дело телячье, сам знаешь. Пожрал — и на бок. Понял? Если не понял, то повторю еще раз для таких, орел, тугоухих, как ты. Ну ладно, не обижайся, поехали. Вон я вижу, наша машина давно ждет на поле. Артур, видно, совсем офонарел от жары. Видишь, все дверцы открыл. Стоит, понимаешь, курит и не видит ничего вокруг. Небось часа полтора, не меньше, как «грушевой болезнью» страдает.

Они не торопясь спустились по трапу на бетонку взлетной полосы, где уже действительно давно ждал голубой «Роллс-ройс» ручной сборки, специально, можно даже сказать, по блату, выполненный на заказ. Не купленный с рук по случаю у знаменитого актера, как у Аркаши-боксера, а самый что ни на есть новый-преновый. Новье, короче.

Устроившись поудобней на заднем сиденье серой мягчайшей кожи, Вогез выпил стакан воды без газа из небольшой пластиковой бутылочки и с нескрываемым страхом, моментально отразившимся на его лице, пощупал правый карман своих брюк, в котором лежал один из довольно больших камней, выковырянный им еще вчера из иконы.

— Все на месте, — успокоившись, довольно громко, чтобы слышали и водитель, и детина-охранник, сидевший рядом с тем на переднем сиденье, проговорил он. — Самое главное, это, оказывается, настоящий сапфир, только необработанный. Тогда не умели, оказывается, наносить грани, как сейчас. Да и ювелиров таких, как сегодня, и в помине не было. А камень самый настоящий, натуральный, таких, как этот, сейчас тоже нет. Обработан, конечно, плоховато, херово даже. XIV век все-таки, не хухры-мухры. Не зря же ювелир в Красноярске сказал, что ценности неимоверной, — добавил он громко, опять-таки чтобы все остальные хорошо слышали и понимали, кто такой Вогез. И то, чем он обладает сегодня. Один этот камень — целое состояние. Как у потомственного английского лорда. А может, и почище того.

Вогез еще раз мысленно вернулся в темное, слегка освещенное лампадами, пропахшее специфическим свечным запахом, намоленное поколениями верующих помещение старинной церквушки.

«А все-таки зря замочили коротышку, — подумал он. — Жаль его, как ни странно».

В принципе Вогез этого не хотел, да и не сразу решился на такой шаг. Икону взяли спокойно. Коротышка находился в тот момент в храме один, и, на удивление, тогда не было даже вонючих, пропахших мочой и потом старух-богомолок, от которых обычно не скроешься и которых Вогез не терпел с детства. Сняли со стены бесценный образ в дорогом серебряном с золотом окладе. Несмотря на все перестраховочные предупреждения и бесчисленные проверки, сигнализации здесь не оказалось. Спокойно вынесли, завернув в белую простыню, аккуратно, на заранее приготовленное и со всех сторон устланное толстенным поролоном место, уложили в просторный багажник «мерса». Также спокойно, не торопясь, привезли на дачу. Даже пробок, на удивление, обычных в это время на подъезде к Рублевке, не было. Потом к нему в Жуковку приехал известный московский ювелир, неплохо живший и в доперестроечные времена за счет скупки краденого, но особенно сильно развернувшийся в период перехода к капитализму. И прежде всего за счет того, что Емельян Иванов, как «в натуре» звали ювелира, ни на йоту не потерял, а только повысил приобретенную еще при Советах свою и так высокую квалификацию мастера. И конечно же за счет своей специфической, не дававшей скучать от безделья мастеру, из года в год увеличивающейся постоянной клиентуры.

Известный в бандитских кругах по прозвищу Емелька, Емельян Иванов — солидного вида, прекрасно одетый, лысоватый, с глазами слегка навыкате мужчина лет так пятидесяти пяти, после чая с горячими пирогами с капустой, с осетриной, с мясом, которые к моменту их дневной трапезы с Вогезом украсили стол загородной резиденции известного воровского авторитета, внимательно осмотрел икону. Достав большую, в золотой оправе линзу, покруче чем у заядлых филателистов, он осмотрел через увеличительное стекло камни — синие, зеленые, красные, желтовато- и голубовато-прозрачные. При этом не преминул сказать, что их когда-то, видно, совсем давно, кто-то довольно небрежно вынимал из оправы. Почему Вогез, серьезно раздухарившись, и вытащил рукой на глазах у него один из камней размером почти с голубиное яйцо из оклада, намеренно сообщив при этом Емельке, что в самое ближайшее время слетает с этим камнем в Красноярск, где покажет его еще одному знакомому ювелиру, дабы определить истинную стоимость. Цену набивал. Однако на Емельку, за свою жизнь видавшего и не такие приемы и фокусы, это ровным счетом не произвело вовсе никакого впечатления.