В Париже дорого умирать - Лен Дейтон

Краем глаза я следил за хитрым маленьким Жюлем. Тот улыбался. Он тоже приближался, мягко и хладнокровно, дюйм за дюймом, выставив прямые ладони и дрожа от желания ударить.

Я чуть обозначил движение, чтобы заставить их и дальше наступать. Если они расслабятся, приостановятся и начнут думать, то, возможно, смогут со мной справиться.

Руки тяжеловесного Альбера двигались, одна нога выставлена вперед, правая рука внизу, готова нанести удар в корпус, когда Жюль ударит по шее. Ну, в теории. А на практике, к удивлению Альбера, мой металлический каблук впечатался ему в подъем ноги. «Ты ждал удара в корпус или в пах, Альбер, и потому чудовищно болезненный удар по ноге застал тебя врасплох». И равновесие сохранять стало тоже сложновато. Альбер согнулся, чтобы потереть несчастную конечность. Второй сюрприз для Альбера: короткий сильный удар нижней части ладони по носу снизу вверх. Отвратительно. Жюль ринулся вперед, костеря Альбера за то, что тот вынудил его торопиться. Жюль вынужден атаковать меня сломя голову. Я чувствую бедром край стола. Жюль думает, что я вынужден податься к нему. Сюрприз для Жюля: я откидываюсь назад аккурат в тот момент, когда он готов ударить меня ребром ладони по шее. Второй сюрприз для Жюля: я таки подаюсь к нему и бью в ухо изящным стеклянным пресс-папье с расстояния дюймов в восемнадцать. Пресс-папье оказалось не таким уж плохим оружием в конечном счете. А вот теперь главное — не сделать большую ошибку. «Не подбирай пресс-папье». Не подбирай пресс-папье. Я не стал подбирать пресс-папье, а направился прямиком к Датту. Он стоит, он может передвигаться, и именно его воля является направляющей силой в этом помещении.

Сбить с ног Датта. Он старик, но не стоит его недооценивать. Он крупный и тяжелый, и он близко. Более того, он может воспользоваться подручными средствами. Старуха горничная ведет себя осторожно, старается быть незаметной. По сути, неагрессивна. «Двигайся к Датту». Альбер перекатился и в принципе может напасть сбоку. Жюль лежит неподвижно. Датт передвигается вокруг стола. Значит, нужен какой-то снаряд. Чернильница. Слишком тяжелая. Письменные приборы разлетятся на куски. Ваза. Громоздкая. Пепельница. Годится. Датт по-прежнему двигался очень медленно и внимательно следил за мной. Рот приоткрыт, белые волосы разлохмачены, словно он побывал в стычке. Пепельница тяжелая и идеально подходит. «Осторожно, ты ж не хочешь его убить».

— Подождите! — хрипло проговорил Датт. Я подождал. Подождал секунд десять — ровно столько, сколько понадобилось старухе, чтобы подобраться ко мне сзади с канделябром. Она была, в общем, не агрессивна, старая горничная. Поэтому я пробыл без сознания всего полчаса, как они мне потом сказали.

Едва придя в сознание, я пробормотал:

— Вы, по сути, не агрессивны.

— Не агрессивна, верно, — согласилась женщина таким тоном, будто это серьезный недостаток.

Со своего места, лежа на спине, я не мог видеть никого из них. Женщина включила магнитофон. И неожиданно раздался женский плач.

— Я хочу это записать, — сказала старуха, но женский плач перешел в истерику, а потом в крик, будто женщину кто-то пытал.

— Выключи эту чертову штуковину! — рявкнул Датт. Было странно видеть его возбужденным — обычно он всегда оставался совершенно невозмутимым.

Старуха повернула выключатель в другую сторону, и женский крик буквально ввинтился мне в уши.

— В другую сторону! — заорал Датт. Звук смолк, но бобина продолжала крутиться, и крик стал едва слышен. Женщина снова всхлипывала. И в приглушенном виде эти всхлипы казались еще более отчаянными и беспомощными, будто плакал кто-то брошенный или запертый.

— Что это? — Горничная вздрогнула, но будто медлила выключить звук совсем. Наконец она все же довернула тумблер до конца, и бобины остановились.

— А на что это похоже? — буркнул Датт. — Женщина кричит и плачет.

— Господи, — вздохнула горничная.

— Успокойся, это всего лишь любительская театральщина. — Датт повернулся ко мне. — Любительская театральщина.

— Я вас ни о чем не спрашивал, — сказал я.

— Ну а я вам просто говорю.

Старуха перемотала пленку. Я уже окончательно пришел в себя и сел, чтобы осмотреться. У дверей стояла Мария с наброшенным на плечи мужским плащом и держала в руках туфли. Она неподвижно стояла у стенки и казалась несчастной. У газового камина сидел парень и курил маленькую сигару, покусывая кончик, ставший похожим на измочаленный конец веревки, и парень, вынимая сигару изо рта, всякий раз гримасничал, нащупывая языком во рту кусочки табака и сплевывая их. Датт и старуха горничная облачились в старомодные французские медицинские халаты с высоким воротничком на пуговицах. Датт возле меня со сноровкой опытного врача перебирал инструменты на подносе.

— ЛСД ему вкололи? — спросил он.

— Да, — ответила служанка. — Скоро подействует.

— Вы ответите на все наши вопросы, — сообщил мне Датт.

Я знал, что так и будет. Правильно примененный барбитурат мог свести на нет всю мою многолетнюю подготовку и все навыки и сделать меня таким же покладистым и болтливым, как маленького ребенка. А что способен со мной сделать ЛСД, можно только догадываться.

Ну и способ проигрывать и раскалываться. Меня передернуло. Датт похлопал меня по руке.

Старуха ему ассистировала.

— Амитал, ампулу и шприц, — велел Датт.

Женщина вскрыла ампулу и заполнила шприц.

— Нужно действовать быстро, — сказал Датт. — Через тридцать минут это будет бесполезно, препарат действует недолю. Пододвинь его, Жюль, чтобы она могла пережать вену. И протри спиртом, незачем быть негуманным.

Я почувствовал на шее теплое дыхание, когда Жюль послушно рассмеялся над шуткой.

— Зажми вену, — приказал Датт.

Старуха пережала мне предплечье и подождала, пока не вздуются вены. Я с интересом наблюдал за процессом: кожа и металлические предметы казались неестественно яркими и блестящими. Датт взял шприц, и старуха сказала:

— В маленькую вену с тыльной стороны. Если она схлопнется, то останутся еще основные.

— Отличная мысль, — кивнул Датт. Он трижды прокалывал кожу в поисках вены, шаря иголкой до тех пор, пока кровь щедрой красной струей не хлынула в шприц. — Отпускай, — велел Датт. — Отпускай, или останется синяк. А нам важно этого не допустить.

Женщина отпустила мою руку, а Датт, глядя на часы, начал равномерно вводить наркотик со скоростью кубик в минуту.

— Скоро он испытает сильное облегчение, практически оргазм. Держи наготове мегимид. Я хочу, чтобы он мог отвечать на вопросы минимум пятнадцать минут.

Датт посмотрел на меня.

— Кто вы? — спросил он по-французски. — Где вы находитесь, какой сегодня день?

Я рассмеялся. Его чертова иголка колола чью-то чужую руку, и это было самое смешное в этой истории. Я снова засмеялся. Мне хотелось быть абсолютно уверенным насчет руки, и я внимательно ее оглядел. Из белой кожи торчала иголка шприца, но рука не имела отношения к моему плечу. Он умудрился загнать иглу в кого-то другого. Я так зашелся в хохоте, что Жюлю пришлось меня придержать. Должно быть, я толкал того, в чью руку вогнали иглу, потому что Датту было трудно удерживать ее на месте.