Тайник - Элизабет Джордж

— Всякий, кто хочет сделать карьеру, начинает с самых низов. Назови мне любого фотографа, которым ты восхищаешься, и наверняка окажется, что и он начинал обычным ассистентом, парнишкой на побегушках, носил софиты, подавал светофильтры кому-то другому, а тот, в свою очередь, начинал точно так же. Как было бы хорошо, если бы можно было сделать несколько удачных кадров и почивать на лаврах, но, к сожалению, наш мир не таков.

— Мне не нужны лавры. Дело не в них.

— Тебе кажется, что ты буксуешь на месте. Один год и… сколько снимков?

— Десять тысяч триста двадцать два.

— А воз и ныне там. Да?

— С места не сдвинулась. Ни на шаг. Не знаю даже, стоит ли… все это… стоит ли вообще тратить на это время.

— То есть ты хочешь сказать, что опыт, который ты получила, для тебя не важен? Ты пытаешься убедить себя — а заодно и меня, хотя я в это, заметь себе, не верю, — будто работа хороша только тогда, когда она дает результат, на который рассчитываешь.

— Дело не в этом.

— А в чем?

— Мне необходимо поверить, Саймон.

— Во что?

— Я не могу потратить еще год на баловство. Я не хочу быть претенциозной женушкой Саймона Сент-Джеймса, забавы ради расхаживающей по Лондону в рабочих штанах и армейских ботинках со своими фотоаппаратами. Я тоже хочу вносить свой вклад в нашу жизнь. Но как я могу это сделать, если я не верю?

— Может, начнешь с того, что поверишь в сам процесс? Посмотри на любого фотографа, чье творчество ты изучала, разве нет среди них того, кто…

— Да я не это имею в виду! — И она повернулась к нему лицом. — Меня не надо убеждать в том, что все начинают с низов и тяжким трудом прокладывают себе путь наверх. Я не настолько глупа, чтобы верить в то, что сегодня состоялась моя выставка, а завтра ко мне прибегут из Национальной портретной галереи за образцами моих работ. Я не дура, Саймон.

— Я этого и не говорю. Я просто объясняю, что провал одной-единственной выставки — которая, может, еще окажется очень удачной — ни о чем не говорит. Это просто опыт, Дебора. Не больше. И не меньше. Просто ты не так его интерпретируешь.

— А что, по-твоему, люди не должны интерпретировать свой опыт? Пережили и пошли дальше? Играли — не угадали ни одной буквы? Ты это хочешь сказать?

— Ты же знаешь, что нет. Вот сейчас ты расстроишься. А это вряд ли поможет нам обоим…

— Расстроюсь? Да я уже расстроилась. Я месяцами не вылезала с улицы. Месяцами сидела в темной комнате. Потратила кучу денег на пленку и бумагу. Я не могу продолжать в том же духе, если не поверю, что во всем этом есть смысл.

— Чем он определяется? Продажами? Успехом? Статьей в «Санди таймс мэгэзин»?

— Нет! Конечно нет. Я совсем не о том, и ты это знаешь.

Она проскочила мимо него к двери, бросив на ходу: «Да какая разница?» — и собиралась подняться наверх, оставив его ломать голову над природой мучивших ее демонов. Между ними всегда было так: натолкнувшись на его флегматичный нрав, она вспыхивала со всей страстью непредсказуемой натуры. Принципиальное несходство взглядов было одной из причин, почему им так хорошо вместе. К несчастью, по той же самой причине им бывало и плохо.

— Ну так объясни мне, — сказал он, — Объясни, Дебора.

Она остановилась на пороге. Разъяренная и целеустремленная, она была похожа на Медею: длинные волосы дождем рассыпались по плечам, глаза сверкали металлическим блеском в свете пламени.

— Мне нужно поверить в себя, — сказала она просто.

Голос ее прозвучал так, как будто сама речь требовала от нее отчаянных усилий, и он понял, как сильно ее злит его непонимание.

— Но ты и сама должна знать, что твои работы очень хороши, — сказал он. — Неужели можно поехать в Бермондси, сделать такие снимки, — он показал на стену, — и не знать, что они хороши? Больше, чем хороши. Господи, да они великолепны!

— Потому что знание рождается здесь, — ответила она.

Ее голос сделался тише, а поза, такая суровая мгновение назад, утратила свою напряженность, и она как бы обвисла у него на глазах. При слове «здесь» она указала пальцем на голову, а потом положила ладонь под левую грудь и продолжила:

— А вера — здесь. И мне пока не удалось сократить дистанцию между ними. А если я и дальше не смогу… Как я вынесу то, что должна вынести, если хочу доказать сама себе, что чего-то стою?

«Так вот в чем дело», — подумал он.

Больше она ничего не добавила, за что он в душе поблагодарил ее. Судьба отказала его жене в возможности реализовать себя через материнство. Поэтому она искала другой путь.

— Любимая… — начал он.

И не нашел больше слов. Но это одно, казалось, содержало в себе больше доброты, чем она могла вынести, потому что металл в ее взгляде расплавился и она вскинула руку, словно умоляя не подходить к ней и не заключать ее в объятия.

— Постоянно, чем бы я ни занималась, внутренний голос шепчет, что я обманываю себя.

— Разве не все художники обречены на это? И разве тем, кто добился успеха, не пришлось учиться не обращать внимания на сомнения?

— Этого я как раз и не умею. Ты играешь в картинки, говорят они мне. Ты просто притворяешься. Ты зря тратишь время.

— Как ты можешь думать, будто обманываешь себя, когда ты делаешь такие фотографии?

— Ты мой муж, — возразила она. — Что еще ты можешь сказать?

Сент-Джеймс знал, что ему нечего на это возразить. Как ее муж, он желал ей счастья. Они оба знали, что ни он, ни ее отец никогда не скажут ничего такого, что могло бы его разрушить. Он чувствовал, что проиграл, и она, наверное, прочитала это по его лицу, потому что сказала:

— Не попробуешь — не узнаешь. Ты сам все видел. Почти никто не пришел.

Все началось сначала.

— Это погода виновата.

— А мне кажется, не только.

Дальнейшие рассуждения на тему, кому что кажется, были столь же бесплодны, бесформенны и безосновательны, как логика идиота. Будучи настоящим ученым, Сент-Джеймс поинтересовался:

— Ну а на какой результат ты надеялась? Чего, по-твоему, следовало ждать от первого показа в Лондоне?

Она задумалась над этим вопросом, поглаживая пальцами белый дверной косяк, как будто ответ был записан на нем шрифтом Брайля.

— Не знаю, — призналась она. — Наверное, я слишком боюсь это узнать.

— Чего ты боишься?

— Я понимаю, что мои ожидания были сумбурны. Но знаю, что, даже если я — вторая Анни Лейбовиц, времени все равно потребуется много. Но что, если и все остальное во мне под стать моим ожиданиям? Что, если все остальное — тоже сплошной сумбур?

— Что — все?

— А вдруг надо мной просто пошутили? Вот какой вопрос задавала я себе весь вечер. Вдруг все вокруг просто потакают моим причудам? Твоя семья. Наши друзья. Мистер Хобарт. Что, если они принимают мои работы из милости? «Да, мадам, ваши работы очень милы, мы повесим их в нашей галерее, где они никому не помешают, особенно в декабре, когда люди не ходят на художественные выставки, а бегают по магазинам и запасаются подарками к Рождеству, и вообще, нужно же нам чем-то прикрывать свои стены целый месяц, когда никто не думает выставляться». Что, если в этом все дело?