Все началось, когда он умер - Эллина Наумова

— Не смей изводить Катьку, — грозно велели в сущности спивающиеся недорогие шлюхи высокоморальной интеллектуалке. — Из нашего дерьма выбираются с двухсотой попытки. И за каждую из наших, кто преуспел, мы рады, слышишь, завистница жалкая? Водочки примем, выровняем в себе все потенциалы и радуемся, будто за себя.

— Я полагала, что она не ваша, — горько призналась Алла Павловна.

— По бабской принадлежности, по одинокому тарану с житухой — наша, — уверили ее.

— Пусть будет как вы говорите, — сказала Алла Павловна. И вдруг дернулась всем телом и заплакала: — По этим критериям и я вам не чужая.

Сразу после проявленной слабости в чужие жестокие глаза бросился ее безобразный самодельный начес, слишком теплая и темная для июльской жары юбка и отросшие, скопившие в углах уличную грязь ногти на толстых волосатых ногах.

— Да тебе до нас еще расти и расти, — сообщили ей.

«Опускаться и опускаться», — хотела поправить их Алла Павловна, но вовремя опомнилась. Все равно скоро возвращаться домой. Общежитское начальство уже «вспомнило», что она «не ведомственная». А денег на новую взятку у нее, в отличие от этих разношерстных сук, не было.

Катя опрометью выскочила из комнаты в самом начале разборки. Ей было так стыдно перед Аллой Павловной и за Аллу Павловну. И ни выбрать, ни примирить в себе это она не могла. Вновь приключилась с ней беда, которую Анна Юльевна Клунина определяла длинно и скучно: «От Трифоновой правды не добьешься». А какой правды? Анны Юльевниной? Аллы Павловниной? Правды вообще для Кати не существовало.

Андрей Валерьянович Голубев тоже с тревогой наблюдал за Катей. Такого прихотливого и причудливого отношения к людям он еще не встречал.

— Андрюш, я полпалки колбасы откромсала, девчонок угощу! — крикнула ему из кухни Катя.

— Пожалуйста. А какой сегодня праздник?

— Никакого. Наоборот, все на мели и голодные. Жалко же. Я тут обжираюсь, а у них штаны и юбки на ходу падают.

Андрей Валерьянович, пребывая в умилении от Катиной сердечности, через несколько дней кинулся к бутылке хорошего сухого вина, неожиданно возникшей в холодильнике и не оказавшейся миражом. Но был свирепо остановлен:

— Не трогай! Это для баб из общаги, чтобы не возникали из-за койки. Приезжей родственнице, видите ли, приткнуться некуда! Только на мое место! Указывать они мне повадились, где, когда и сколько раз ночевать.

И наконец, уходя как-то утром с коробкой конфет, Катя беззастенчиво ворчала при Андрее Валерьяновиче:

— Корми их, тунеядок, для поддержания добрососедских отношений, только бы не нагадили тебе со скуки. Сволочи прожорливые. Сами и хлеба на общий стол не выложат. Зато у каждой баксы в трусах зашиты.

Надо ли говорить, что и колбаса, и вино, и конфеты покупались на деньги Андрея Валерьяновича. Но он только добродушно усмехался — невольная благотворительность, женщина подает что-то ближним во спасение мужской души. Одно волновало его по-настоящему — добрый ли Катя человек.

— Я тебе пакостила? Нет. Значит, для тебя — добрый, — учила его Катя.

— Милая, каждый, разбираясь в другом человеке, силится выяснить одно: можно ли рассчитывать на сегодняшнего ангела завтра.

— Силиться можно. Можно рассчитывать и просчитываться. Все можно. И главное — всем, — щедро допускала Катя и замолкала.

Однако ни добрую, ни злую молодую любовницу на пенсию еще никому содержать не удавалось. За три года благоустройства своего дома Андрей Валерьянович вызвал уважение у мужиков из независимой ремонтной бригады, к помощи которых прибегал в особенно сложных случаях. Там объединились только профессионалы его возраста, распростившиеся с одним и тем же строительным управлением. Их презрение к «мастерам» из ближнего зарубежья было столь велико, что даже в качестве подъемных механизмов они использовали своих сыновей и внуков. Получив от таких людей настойчивое приглашение к совместному труду, Андрей Валерьянович назвался отделочником и, кряхтя поначалу, полез в кузов мелкого бизнеса. До появления Кати он подменял заболевших или единственного специалиста, обладавшего не навыком, а даром божьим, который мог клеить обои на мокрую корявую стену, и они держались лет двадцать, и которому прощали редкие, но меткие запои. Теперь приходилось работать ежедневно с утра до обеда. Деньги были. Свободное время оставалось. Здоровье не страдало. Мастеровые оплачивали скорее его вкус и талант прекратить колебания заказчика, вроде «синий, нет зеленый, нет, розовый», чем мышечные усилия на стремянке. Андрей Валерьянович нравился своенравным мужикам еще и потому, что не курил и легко обходился без разговоров по душам.

Катя не спрашивала, где он проводит первую половину дня. Обязанности жены ее не прельщали. Наоборот, она сонно приветствовала его сборы «по делам», распластавшись между накрахмаленными в прачечной простынями и предвкушая утро наедине с собой. Добросовестный труженик воображал, что она спит до полудня, после того как закрывал входную дверь. А Катя, не помедлив и минуты, вскакивала с кровати, включала телевизор или музыкальный центр, варила кофе, лепила себе пышные рукава и воротники из пены в широкой ванне, вымазывалась с головы до ног кремом, напевала. Потом с час моталась голой по квартире: то съест сладкого, то пороется в шкафах, то потанцует перед зеркальной стеной в прихожей. Наконец, она одевалась и уходила. Чистые ванна и раковина, убранная посуда, застеленная постель — в отношениях к местам общего пользования чувствовалось мудрое воспитание коллектива. Мест индивидуального пользования Катя не знала. Она уехала из дома слишком рано, еще до того, как родители поняли, что дочь иногда нуждается в одиночестве. И теперь лишь играла в эти самые места, когда оставалась в квартире Голубева одна.

Так, забавляясь ощущениями, Катя Трифонова и взяла однажды с резной полочки возле телефона записную книжку Андрея Валерьяновича. Ее страницы были непривычно густо испещрены именными символами множества каких-то людей: Алешка, Борис Львович, Ленуля, Котов, Самойлов А. Г., Татьяна Геннадиевна, Юляша… Она знала, что Голубев не пользуется сотовым телефоном. Объяснял он это незатейливо: доступность связи разучит людей беречь друг друга. «Человек испытал обиду, удивление или восторг и немедленно сообщил об этом всем знакомым. Что хорошего? Сам быстро избавился от ощущения, стоило только им поделиться. Не обдумал, выводов не сделал. Других выдернул из их личного настроения и состояния. Я уж не говорю о том, что работать помешал. Нельзя так, — занудствовал мудрец. — А пока до стационарного аппарата доберешься, вникнешь, кому именно нужно рассказать и как или вовсе к трубке не прикоснешься». — «Ретроград! — клеймила девушка. — Во всем у тебя китайские церемонии. Наверное, один на всем белом свете радуешься, что письмо из Москвы в Москву две недели идет. Тебе все люди — чужие. А друзьям надо отдавать впечатления и эмоции как только, так сразу. В конце концов, если они заняты, пошлют подальше». «Пошлют-то пошлют, да уже выйдут из себя. Им заново придется сосредотачиваться», — упорствовал Андрей Валерьянович. И своей вредностью только подтверждал Катины подозрения: ему не от кого ждать звонков и некому звонить. И вдруг сюрприз — длинный перечень контактов. И вся толпа народу, как ее старик, прежде чем контактировать, «обдумывает и делает выводы»? И без сотовых обходится? Сектанты какие-то. С ума сойти!