Московское Время - Юрий Быков

А, может, тому способствовали слухи о прошлом сестер Трахман, Эммы Моисеевны и Беллы Моисеевны, которые во время Гражданской войны очень уж беспощадно, недрогнувшей, так сказать, рукой (и ведь было в кого!) расправлялись с врагами молодой республики. Теперь обе работали в Центральном Совете профсоюзов, у товарища Шверника, уходили рано, приходили поздно и о том, что их трудовой день окончен, можно было судить по долгому мытью Броней Яковлевной посуды после обильного ужина «девочек». Между тем, одной было 56 лет, другой – 58.

– На вашу жилплощадь и так никто польститься не может: у вас есть на нее законное разрешение.

– Конечно, есть, и спасибо тебе за него. Только помнишь, кем оно подписано?

Глаша опустила глаза, и Софья Дмитриевна тихо ответила за нее:

– Председателем Моссовета Каменевым. Согласись, сейчас не лучшее время предъявлять кому-либо этот документ.

– Ну, да, вы правы, Софья Дмитриевна.

– А теперь представь, мне при очередном уплотнении оставляют не спальню, а эту комнату…

Глаша поднялась, разливая по бокалам только что открытое вино.

– Вы не устали надеяться, ждать? Столько лет прошло…

– Нет, – твердо произнесла Софья Дмитриевна.

– Извините, ради бога! – Глаша села и с тоской посмотрела в вечернее окно, на сини которого смутно белели пилястры Меньшиковой башни. – Это я устала. Устала ждать, когда мировая революция свершится, когда мы коммунизм построим, когда Эмиль со своей Елизаветой расстанется. Жизнь проходит, а все только в будущем!

– Как же, Глаша, без мечты? Люди без нее не могут. Кто-то о коммунизме мечтает, кто-то о приумножении своих квадратных метров… Пол – беды, если мечта не сбывается, беда – если теряешь надежду на ее исполнение.

– Все– то вы правильно говорите, Софья Дмитриевна. Ну, за надежду? – грустно улыбнулась Глаша.

Они чокнулись бокалами. После утихших хрустальных звуков вдруг послышался тонкий стук, будто что-то слетело с кончика перезвона и несколько раз ударилось в какую-то из стен.

– Наверно, это мастерит сын Полуниных, – послушав тишину, сказала Софья Дмитриевна. – Саша хороший мальчик, толковый. Жаль будет, если в детском доме окажется.

Но тишина вновь раздробилась стуком, который падал теперь тяжелыми горошинам и выкатывался… из второй комнаты Софьи Дмитриевны.

Женщины переглянулись. Моментально все поняв, они кинулись в спальню. Руки у Софьи Дмитриевны дрожали, но она справилась – нашла на оправе зеркала кнопку. Дверца сдвинулась мягко, как если б ее на протяжении минувших лет регулярно смазывали, и посторонилась… перед стоявшей за ней Клавдией!

Глаза у Софьи Дмитриевны, вздрогнув, широко распахнулись – словно бы вскрикнули от ужаса разочарования: ведь никого другого, кроме Алексея, не ожидала она увидеть.

А Клавдия обвела всех растерянно – узнающим взором, из которого в следующее мгновенье ускользнуло сознание. Не сделав и шага, она упала в обморок.

Софья Дмитриевна и Глаша перенесли ее на кровать. Только вдохнув уксуса (нашатыря не нашлось, а на духи «Красная Москва» и медицинский спирт никакой реакции не было), Клавдия пришла в себя.

Конечно, время изменило ее, но она не стала выглядеть хуже. Наоборот, Клавдия похудела до стройности, которая так привлекает многих мужчин в «ядреных бабах», а красота лица как бы обострилась из-за ушедшего выражения мягкости.

– Барыня… Глаша… Я вернулась?

Она села на кровати и посмотрела по сторонам.

– Мне сегодня, когда на Мясницкой стояла, ресница в глаз попала, я зажмурилась, и вот… Сколько же лет прошло!

– Это точно, уйма лет прошла после твоего предательства, – холодно отозвалась Глаша.

– Оставь, – попросила ее Софья Дмитриевна, – зачем ворошить прошлое!

– Да права Глаша, – спокойно согласилась Клавдия, – предала я вас, оговорила. За то и наказана: непонятно, какой жизнью живу…

И будто боль пролилась:

– Простите меня… Простите, если сможете…

У Софьи Дмитриевны повлажнели глаза.

– Да ладно уж, – потеплела и Глаша. – А на Мясницкой ты напротив Почтамта стояла?

– Ага, там.

Глаша и Софья Дмитриевна молча переглянулись.

– Скажи, – продолжила Глаша, – а что это на тебе надето? Ты откуда вообще?

Наступившую тишину, как нельзя кстати, оборвал голос из репродуктора:

– Говорит радиостанция Коминтерна. Московское время – двадцать один час. Сегодня, восьмого августа тысяча девятьсот…

– Я из той жизни, которая наступит через восемьдесят лет, – подсчитав, бесстрастно объявила Клавдия. – А надета на мне «олимпийка» – костюм такой спортивный.

Ладные формы ее были тесно заключены в темно-красные брюки и того же цвета куртку на молнии с витиевато начертанными буквами RUSSIA.

– Ты стала спортсменкой? – улыбнулась собственному вопросу Софья Дмитриевна. – И почему у тебя написано Раша, а не Юэсэсэр?

– Ну, во-первых, этот костюм не только спортсмены носят, а, во-вторых…. нет там никакого СССР!

– Неужели белые все-таки победили? – изумилась Софья Дмитриевна, виновато посмотрев на Глашу.

– Да какие белые! Ни они, ни фашисты, никто ничего не смог сделать – сами все развалили!

– Этого не может быть! – возмутилась Глаша.

– Глашка, Глашка, – по-доброму покачала головой Клавдия. – Расслабься, ты до этого… точнее, уже мы – не доживем!

И взглянула, дрогнув иронично губами:

– А ты, надо понимать, большевичка?

– Именно так и понимай!

– Ладно, я вам сейчас кое-что про светлое будущее расскажу, но сначала… Софья Дмитриевна, а ведь Алексей-то Арнольдович – там!

– Где?! – Софья Дмитриевна схватилась обеими руками за спинку кровати.

– Ну, там, откуда я теперь…

То, что узнали Софья Дмитриевна и Глаша, показалось им невероятным.

– Значит, в 19 часов 9 мая 1975 года? – раскрасневшись, сияя глазами, переспросила Софья Дмитриевна.

– Да, я хорошо помню и время, и число, и год.

– У Почтамта?

– У Почтамта.

Софья Дмитриевна в волнении прошлась по комнате, села на стул, счастливо закрыла лицо руками. Но через минуту уронила их, ошеломленная неожиданной мыслью:

– Как же я доживу до этого 1975 года?

– Вообще-то считается, что те, кто вляпался в эту байду, ну, побывал, как мы, в другом времени, потом перестают стареть. И, между прочим, у меня это, кажется, уже началось.