Барракуда forever - Паскаль Рютер

Я рассказал об этом деду, у которого случился приступ нервного смеха.

— Ты почему смеешься?

— Потому.

— Почему — потому?

Он с трудом проговорил между двумя всхлипами:

— Попытаются меня посадить — а я уже сижу!

* * *

Жандармы сочли, что мы с дедом выбрали очень странную игру, и мне было приказано продиктовать телефон отца. Или телефон — или нас отправят в участок.

Отец примчался через несколько минут, размахивая дубликатом ключей, и вступил в переговоры с жандармами, которые постепенно смягчились. Один из них в конце концов сказал:

— Да, у меня отец тоже стареет.

Отец повернул ключ в замке, но багажник не желал открываться. Наполеон явно держал его изнутри.

— Выходи, — приказал отец.

— Ни за что! — завопил Наполеон. — Тебе на работе делать нечего?

— Дел выше крыши, только я никуда не уеду, пока ты не вылезешь оттуда.

— Проваливай, говорю тебе.

— Это что ж такое! — завопил отец. — Я все бросаю и лечу сломя голову, чтобы тебя спасти, а ты в ответ велишь мне проваливать!

Дед расхохотался:

— Меня спасти? Ты шутишь?

— Именно так, тебя спасти. Извини, но ведь это ты попал в историю.

— И сам бы выпутался, без тебя. Мы просто играли, вот и все.

— И во что же вы играли, позвольте спросить?

— В прятки!

— В прятки? В багажнике, на берегу канала?

Тем временем Баста, заметив, что что-то происходит, перевернулся на другой бок и замер.

— А собака твоя, она тоже с вами играет? — поинтересовался отец.

Он грохнул кулаком по капоту “пежо”, так что осталась вмятинка.

— Тебе сколько лет, папа? — прорычал он.

— Столько, что струю я пускаю дальше тебя! — отрезал Наполеон.

На следующий день он просто снял с холодильника фотографию Венеции и сказал:

— Мы не сдадимся, Коко. А на Венецию наплевать, говорят, там воняет.

Он внимательно посмотрел на снимок, стремительно его скомкал и швырнул в мусорное ведро. Потом взял пассатижи и, подцепив ими крышку, открыл огромную банку с краской.

— Знаешь, — заметил он, — ведь Этот — всего лишь голос, и только!

Хотя приключение получилось коротким, оно пошло ему на пользу. Казалось, он по-новому смотрит на свой дом, как будто вернулся из долгого путешествия. Нас ждала работа, кисточки тянулись к нам своими щетинками, а валики только и ждали, когда их начнут катать.

Открыв банку, он перемешал палкой содержимое.

— Все это доказывает только одно, Коко, — проговорил он. — Нужно всегда быть настороже и никогда не терять бдительность. Одна промашка — и все коту под хвост. Никогда не позволяй, чтобы тебя заперли!

Он провел по моему лицу широкой мягкой кисточкой:

— Гляжу на тебя, и глазам весело!

Прищурившись, я посмотрел на Наполеона, который хохотал над собственной шуткой. Я тоже развеселился и вдруг подумал, что запомню это мгновение на всю жизнь.

— Не скупись, будь щедрым, мажь погуще, — велел он. — Банк платит! Положим краску в несколько слоев, очень аккуратно. Времени навалом. У нас не горит. Зато потом лет пять можно об этом не думать.

— Или даже десять.

— Угу, или десять.

От этой истории у него в душе остался едва заметный след, ссадинка на сердце, о которой он никогда не говорил, но которая — я это чувствовал — давала о себе знать в час передачи. Транзистор молчал несколько дней. Сразу после полудня Наполеон, которому до смерти хотелось включить радио, принимался кружить по кухне и тянул руку к приемнику, но тут же отдергивал, словно боясь обжечься.

— А, к чертям!

И даже потом, когда он снова начал регулярно слушать любимую передачу, его взгляд туманился, как будто мысленно он совершал прогулку по Большому каналу в Венеции.

Орудуя кистью, Наполеон если и умолкал, то ненадолго. Он в сотый раз с удовольствием рассказывал мне, как стал taximan. Благодаря случайному стечению обстоятельств.

— И вот однажды возвращаюсь я из зала Ваграм, после боя, в котором Вильмену крепко досталось. Было очень поздно, часа два ночи. Я остановился на красный свет, ну, ты понимаешь… И тут — тук-тук: какая-то дама стучит в окошко и спрашивает, свободен ли я. Молоденькая и такая хорошенькая! Я сказал “да”. А что? Я и правда был свободен как ветер. И хоп! — она открывает переднюю дверь. Ее звали Жозефина.

Наполеон решил, что это знак судьбы. Он проживет свою вторую жизнь как taximan, причем женатый.

— Когда ты хочешь изменить жизнь, нельзя целую вечность прикидывать, что да как. Я засунул свои боксерские перчатки в бардачок — и avanti[2]! Ты представить себе не можешь, Коко, сколько народу я перевез! Богатых, бедных, болтунов, молчунов, молодых, старых, грустных, веселых. Симпатяг и отпетых зануд. Придурков. Придурков в широком ассортименте.

Особенно ему нравилось слушать откровенные признания, которые пассажиры не могли сделать больше никому, и у него создавалось ощущение, что он знает их лучше других.

— Я возил мужчин, которые только что стали отцами, и тех, что собирались лечь в больницу или уехать на край света, спасаясь от правосудия. Одни смеялись, другие плакали.

Поначалу пассажиры его узнавали. Они видели его когда-то на ринге. Или обратили внимание на его фото в газете. Он оставлял им автографы. Его расспрашивали о странном поражении в поединке с Рокки.

Он немного скучал по миру бокса, но считал, что смерть Рокки — это знак и настало время повесить перчатки на гвоздь. В тот день, размазывая по стене краску, он добавил:

— Однажды ты все поймешь, Коко. Я обязан Рокки самыми радостными днями в этой жизни.

О какой радости идет речь? Он говорил особенным голосом, не позволявшим задавать лишние вопросы.

— Что-то мы с тобой стали слишком серьезными, — встрепенулся он, — включи-ка музыку, Коко, чтоб разрядиться. Работать нужно весело и в хорошем настроении. Особенно когда начинаешь новую жизнь.

Я включил приемник, и над банками с краской разнесся голос Клода Франсуа:

Наполеон стал подпевать, в ритме музыки водя кистью. Он окунал ее в огромную банку каждые пятнадцать секунд, слегка пританцовывая. Похоже, у него что-то было на уме. И вдруг началось! Он сделал стремительный пируэт, твердо встал на обе ноги и бросил кисть, которая полетела через всю комнату, крутясь винтом. Откинув голову назад, он стал вращать руками, резко поднял их вверх, согнул и взмахнул ими несколько раз, словно крыльями, как будто хотел улететь. Он поднимал одну ногу, потом делал мах другой, подпрыгивал на месте, вихлял задом и выдвигал бедра вперед. Это была очаровательная клодетта[4] с пышной шевелюрой и грацией гиппопотама.