Трудные дети и трудные взрослые: Книга для учителя - Владимир Иванович Чередниченко

Но тон задавали наиболее активные – они решили организовать бунт, намеревались спровоцировать Минееву на решительные и жесткие меры для его подавления, чтобы доказать всю несостоятельность планов и прожектов нового начальника. Бунт был необычным. Группа воспитанниц забралась на крышу жилого корпуса и задраила за собою люк. Там установили проигрыватель, принесенный из кабинета литературы. Более подходящей пластинки, чем с записью «Осенней песни» Чайковского, не нашлось. Включили проигрыватель на полную громкость. Раздевшись донага, воспитанницы начали танцевать. Танец своеобразный – медленные плавающие движения, грациозные па.

У раскрытых окон расположенных рядом помещений профтехучилища, едва не вываливаясь наружу, толпились подростки. Их вожделенные взоры были устремлены на обнаженных танцующих девушек. Смотрели, затаив дыхание. Но как только закончилась пластинка, вмиг засвистели, закричали, зааплодировали.

Бунтовщицы ответили тем же. Только еще похлеще; к их свисту и неблагозвучным репликам прибавились недвусмысленные жесты, бесстыдная игра телом.

Внизу тем временем собрались сотрудники, среди которых и начальник колонии. Увидев ее, девчата дружно и злобно скандировали:

– Долой бабу! Не хотим бабу!

С разных сторон Надежде Ивановне подсказывали: плеснуть по крыше холодной водой из брандспойтов. Благо пожарная команда под рукой; прибывшая по срочному вызову машина ждет разрешения на въезд за воротами.

Минеева обернулась к своему советчику и посмотрела на него с укоризной.

– Пока я здесь начальник, – заявила решительно,– ни одному постороннему ни шагу на территорию колонии.

И тут с крыши полетела черепица. Девчата, уставшие упражняться в острословии с хлопцами из ПТУ, переключились полностью на воспитателей, срывали черепицу и швыряли ее вниз. Многие отступили, а Надежда Ивановна, наоборот, вышла вперед, на середину двора жилой зоны. Пытавшейся ее остановить школьной учительнице Минеева сказала:

– Другого выхода нет, надо с ними говорить.

– В ступе воду толочь, – ухмыльнулась та.

– Но вода камень точит, – возразила Минеева.

Надежда Ивановна еще не знала, что предпринять...

Черепица со свистом продолжала лететь с крыши, разбивалась об асфальт и мелкой дробью разлеталась во все стороны. Осколки доставали и Минееву. Боли не чувствовала – укусы комара, не больше.

Начальник колонии не отрываясь смотрела на происходящее на крыше. Стоп, а это кто? Еще на линейке, когда знакомились, Надежда Ивановна заметила у одной девушки красивые вьющиеся волосы и огромные синие глаза. Встретились взглядами. Кажется, почувствовали взаимную симпатию. Вспомнила: Люба Корзинкина, вот как зовут эту девушку.

– Люба! – позвала ее Надежда Ивановна.

В ответ – свист, улюлюканье, нецензурная брань. И синие Любины глаза.

– Люба, слезь с крыши.

– В дизо посадите?

– Не посажу.

Все одновременно, почти сиюминутно стихло.

– Так уж и не посадите? – спрашивала Люба в установившейся полной тишине.

– Слово чести, не посажу.

Шли дни за днями. Минеева читала и перечитывала Макаренко. И размышляя над «Педагогической поэмой», искала ответы на вопросы применительно к своей новой деятельности: как возродить у воспитанниц женственность? Помочь им стать лучше, красивее... Исконно девичью гордость почувствовать...

Чтобы решать эти задачи, нужно было получше разобраться в «материале», с которым предстояло работать. Минеева с помощью своих единомышленников перелистала сотни томов личных дел и определила одну закономерность. Оказалось, что в колонии 30% воспитанниц имеют различные психические заболевания, преимущественно на сексуальной почве; 90% воспитанниц рано начали половую  жизнь, с 12-13-летнего возраста; до 70% перенесли венерические заболевания. С такой категорией лиц женского пола нужны особые методы работы...

Сутки напролет не выходила Надежда Ивановна из колонии. Массу времени уделяла индивидуальным беседам с воспитанницами, изучению их характеров, поиску приемов и методов перевоспитания. О тех первоначальных трудностях Минеева вспоминает, как о чем-то давно прошедшем. Привел контролер в ее кабинет новенькую из карантина – Ирину Лавочкину. Стоит перед столом начальника этакая мужеподобная девица. Стрижка мужская. Стойка морская. Плюет, курить просит... нет – требует. Сквернословит. Кричит, чтобы посадили ее в дизо, ибо видеть она никого не желает, особенно тех, кто в зеленой форме.

Минеева о родителях спрашивает, а она вдруг вонзается ногтями в собственное лицо и начинает его царапать. Кровь... Лавочкина беснуется. Зрачки мечутся. На губах пена.

Минеева дожидается, пока воспитанница переведет дыхание, и негромко говорит:

– Ты свободна. Иди и подумай, стоит ли следующий наш с тобой разговор начинать с такого концерта...

Так Надежда Ивановна начинала. Подчиненные постепенно заражались ее терпением и целеустремленностью, шли за начальником. С теми, кто работать по-новому не хотел, Минеева без сожаления рассталась. Уволенные жаловались, в колонию приезжали комиссии из УВД и МВД, но они не могли упрекнуть нового начальника в чем-то серьезном – количество дисциплинарных нарушений в колонии неуклонно снижалось. Если в первый год ее руководства было 178 нарушителей, то уже во второй – 53, в третий – лишь 12. Все чаще в почтовом ящике колонии стали встречаться письма, подобные тому, что написала Люба Корзинкина, помните, та голубоглазая девушка с крыши?

«Здравствуй, мама, Надежда Ивановна! Вы беседовали со мной каждый день, и я все равно нарушала... До этой колонии была в тюрьмах, считала, что сотрудники работают с нами, беседуют, потому что им по штату положено. А у вас совсем другое. Ведь в вашу обязанность совсем не входит писать нам письма, когда вы находитесь, скажем, в отпуске или командировке. Да еще, мы же знаем, что выбираете самых трудных из нас. Знаем, что каждый день засиживаетесь допоздна, а приходите всегда к подъему. Вы все время помните о нас. Благословит вас Бог за ваш нечеловеческий труд!.. У меня все хорошо, работаю на стройке. Бригада у нас дружная. Я счастливая: меня ставят в очередь на квартиру. Вот только с мужем не повезло. Пьет, хотя мы уже расстались. Но есть дочка, я ее назвала Надей, в честь дорогого человека, который спас меня...»

3

 Надежда Ивановна смотрела прищурившись.

– Что вас собственно удивляет? То, что Водолажская украла конфеты из чьей-то тумбочки? Но ведь и срок она получила за кражу. Вы попробуйте дипломатичненько так написать письмо ее матери и наверняка узнаете: девочка эта ворует с детства.

– Вряд ли, – говорю я неуверенно. – Она не похожа на конченую воровку.

– А вы напишите матери, напишите, – настойчиво советует Минеева. – Ну а в отношении воспитанниц, измывавшихся над Водолажской, не знаю, что вам посоветовать. Я бы их