Ночь и город - Джералд Керш

— Так себе. А как ты?

— Так себе.

— Ну ладно. Пока, Бланш. — И с этими словами Фабиан повернул в сторону Оксфорд-серкус и зашагал размашистой, стремительной походкой, едва замечая, куда его несут ноги. Гнев и разочарование охватили его. Он яростно сосал сигарету, клубы дыма висели во влажном неподвижном воздухе, постепенно истаивая. Одна из этих легких, почти невесомых струек дыма, задержавшись у головы Фабиана, привлекла его внимание: каким-то непостижимым образом она проникла в его сознание, затуманенное от усталости, и его охватил необъяснимый ужас, да так, что он втянул голову в плечи. Испуг встряхнул его, он огляделся и увидел, что находится на Олд-Берлингтон-стрит. С наступлением темноты в районе Мейфер[6]воцаряются тишина и невозмутимое спокойствие. В этой уединенной части города Фабиан был почему-то склонен к самобичеванию, на него накатывали горькие раздумья. «Ладно, — говорил он себе, — пускай я альфонс. Но они-то выходят замуж за денежных мешков. Зои продает себя за пять фунтов — а эти продают себя за миллионы. Они ничем не лучше меня, только имеют гораздо больше…»

Теперь он шел так быстро, как только мог, через Риджент-стрит, затем по Грейт-Мальборо-стрит, вверх по Уордор-стрит, назад, неизбежно назад — к Черинг-кросс-роуд. Но, дойдя до Сохо-сквер, он почувствовал, что едва держится на ногах от усталости. В ночи раздалось два гулких размеренных удара колокола соседней церкви. Эти удары эхом отозвались в голове Фабиана. Он стоял посреди улицы в своем тяжелом пальто, усталый и взмокший, опустив голову и созерцая отражения уличных фонарей в лужах. Его захлестывали горькое разочарование, чувство безысходности и досада по поводу потерянного зря времени.

— Два часа, — проговорил Фабиан.

Снова начал накрапывать дождь.

— Сдаюсь, — сказал он и пожал плечами. Оставалось только признать собственное поражение, выпить где-нибудь пива, поесть, а затем отправиться спать. Он направился прямиком к Черинг-кросс-роуд. У дверей пустой лавки, под грудой газет и тряпья лежало нечто отдаленно напоминавшее человека. Из-под кучи тряпья выглядывала босая ступня, раздутая, как бобовый стручок, с ужасными красными пальцами.

Жизнь дошла до своей крайней точки.

Фабиан свернул на Нью-Комптон-стрит, приблизился к самому обшарпанному и темному дому и, пройдя по вонючему коридору, освещенному одной-единственной тусклой лампочкой, спустился вниз по лестнице в винный погребок «У Баграга». Но едва войдя внутрь, он вздрогнул. Сердце Фабиана замерло.

В баре, неспешно попивая светлое пиво, сидел маленький человек.

Фабиан меньше удивился бы, увидев мышь, поедающую сыр перед носом у выводка кошек.

Винный погребок «У Баграга» — это своего рода сито, задерживающее осадок непрерывного подводного течения ночной жизни. Оно кишит низшими организмами, бледными и уродливыми, не выносящими дневного света, чуждыми здоровому обществу. Это самое дно жизни: предпоследнее место отдыха тех, кто навеки проклят. Его элементам присущи все мыслимые злодеяния и пороки. Здесь обычно ошивается всякий сброд — деклассированные элементы, не имеющие ни работы, ни пристанища; рабы низменных прихотей, порожденные мраком, влачащие жалкое существование вплоть до самой кончины и начинающие разлагаться еще при жизни. В месте, подобном этому, можно увидеть, во что превращаются закоренелые преступники с наступлением старости. Например, официант, ветхий старичок семидесяти лет: это бывший бандит, исхудавший и сгорбившийся, с лицом, которое Гюстав Доре мог бы передать как олицетворение холодной молчаливой злобы. Его ввалившиеся серые щеки покрыты ярко-красной сыпью. На голове нет ни единого волоска. Покатый череп исчерчен причудливыми красными линиями, словно кто-то зажигал о него спички. Холодные немигающие глаза меж воспаленных век смотрят в пространство невидящим взглядом. Губы практически отсутствуют: только узенькая щелочка, которая никогда не открывается. Его зовут Майк; одни говорят, что он отец Баграга, другие — что у него что-то есть на Баграга, но никто не знает наверняка.

Что касается самого Баграга, здесь все покрыто мраком неизвестности. Кто он такой? Что он такое? Он чем-то смахивает на Майка — но преступная жизнь с ее неизбежной жестокостью и пороками оставляет схожие следы на многих лицах. Но Баграг, ко всему прочему, является своего рода символом мира недомолвок и прозрачных намеков, мира, в котором он живет. Двусмысленность и скрытность его существования поистине не знают границ. Он не знает, что такое прямой ответ на поставленный вопрос. Он никогда не смотрит прямо в глаза. Его «да» вполне может значить «нет», его жесты непонятны и зловещи. Он ненавидит пустые разговоры. Его глаза отнюдь не зеркало его души, это замочные скважины, спрятанные за густыми бровями. Сквозь эти скважины он тайно наблюдает за вами, словно змея, затаившаяся в траве. Может, Баграг — вовсе не его настоящее имя? Этому противоречит монограмма ВКТ на его кольце с печаткой, а еще имя ХЬЮГО, выложенное крошечными рубинами на серебряном кольце, украшающем соседний палец, и золотая медаль на цепочке от часов, на которой выгравирована надпись: «П. Уоттс, Боулинг-клуб „Девайзез“, 1901». Верхняя часть левого уха у него отсутствует. Спросите, как он потерял ее, и он вам скажет: «Слишком много слушал». От угла правого глаза к левому углу губ тянется ужасный шрам, который вкупе с губами и линией бровей образует неровную букву «Z». Спросите, откуда у него этот шрам, и он вам ответит: «Интересовался тем, что меня не касается». Его нос сломан. Спросите у него, как он сломал его, и он пробурчит в ответ: «Совал нос не в свое дело».

Когда-то его клуб был подвалом для хранения угля. Лучи дневного света не проникали сюда с того самого момента, как он был построен, около трехсот лет назад. Вообразите его теперь, в два часа ночи: мрачными тенями, стенами без окон и красноватым светом единственной лампочки, засиженной мухами, он напоминает темную комнату фотографа. Пол усеян раздавленными окурками и размокшими салфетками. В углу стоит старенькое расстроенное пианино со следами затушенных сигарет. Стоит правой руке пианиста прикоснуться к измученным клавишам, как танцоры тут же начинают извиваться, словно его пальцы щекочут им пятки. Робкие звуки музыки теряются в мерном гуле голосов, звоне стаканов, скрипе стульев, шарканье ног. Кажется, будто толпа завсегдатаев клуба страдает тяжелой лихорадкой. Какая-то эксцентричная толстуха исполняет весьма своеобразную чечетку — ее тело содрогается, словно челнок ткацкого станка, тогда как ее огромный бюст, живущий будто сам по себе, подпрыгивает, вибрирует и извивается самым невероятным образом. Из ее рта вырывается прерывистое дыхание, насыщенное алкогольными парами. Посетители явно устали, тем не менее время от времени они совершают какие-то лихорадочные телодвижения, бесцельно слоняясь по залу, собираясь группками по несколько человек, а затем снова садясь на свои места, словно грязь, взбаламученная со дна лужи. В этом безвоздушном пространстве, насыщенном алкоголем, плесенью, никотином и резким аммиачным запахом немытых женских тел, посетители клуба Баграга закладывают фундамент для завтрашнего похмелья, жадно глотая напиток безумия из нечистых стаканов на фоне выкрашенных в отвратительный гангренозно-желтый цвет стен с пятнами сырости…