Железный пар - Павел Крусанов

Остаток дня не выпускал приобретение из рук – листал, разглядывал рисунки. Даже когда пил вечерний чай на кухне. Чай был горячий – затуманились очки. Взыскательно поговорил с очками.

* * *

– Вон там, – Фёдор махнул рукой направо, – за хребтом – Афганистан.

Над окутанной дымкой грядой высоко стояло слепящее солнце. Афганистан был близко.

Вася, вновь было задремавший, стукнулся головой о стекло и встрепенулся – колесо угодило в рытвину.

– Что у нас с обедом? – спросил. – Не пора?

– Знаю место, – сказал Мурод. – Немного близко. Перед Куляб, да. Шурпа, шашлик – всё ест, всё свежий, всё вкусний.

Вскоре въехали в небольшой городок, и Мурод ловко подкатил к окружённому зеленью белому дому с открытой террасой.

Сесть решили на воздухе. Пришлось немного передвинуть стол – под тень какой-то местной ивы.

Вдоль террасы с трёх сторон по периметру цвели флоксы. Между ними, раздвигая субтильную флору шипами, возвышались несколько кустов кремовых роз.

В поисках умывальника прошёл вдоль благоухающей шеренги. В раскрытых головках роз копошились чёрные в белую крапинку жуки.

На стене харчевни увидел объявление. Фотография – улыбающийся черноглазый мальчик. Текст был ясен уже без перевода.

Когда гнедой паренёк – чёрная голова, коричневый халатик, чёрные брюки – записал в блокнот наш заказ, я поделился:

– Видели? Тут тоже объявления…

– Это аллах уводил дети, – сказал Мурод.

– Зачем? – Сергей конструировал из своей панамы феску.

– Война, – сказал Мурод. – Тоджик убивал тоджик, да. Когда война, люди о дети не думал.

Слушая речь Мурода, вспомнил забавное определение таджиков: окающие персы.

– Но у вас сейчас мир, – заметил Глеб.

– Эээ, – ткнул пальцем в грудь Мурод. – В серсе нет мир. Там – война, да. Она не потух. Угли – пих-пих – да. Аллах учил тоджик. Он хотел, чтоби тоджик не думал про война. Он хотел, чтоби тоджик думал про дети.

– На Украине тоже угли и тоже попыхивают. – Вася оторвал кусок принесенной лепёшки и сунул в рот. – Почему там дети не пропадают?

– Зачем аллах Украин? – удивился Мурод. – Тут високо, гори, да, небо рукой достал. Тоджик немного близко к небо. – На миг Мурод задумался. – Аллах хорошо видел, да, туда видел, сюда видел, но тоджик ближе всех. Аллах заботился тоджик, потому что тоджик немного близко. Он уводил дети – он учил тоджик.

– В чем же урок? – не унимался Вася.

– Аллах уводил дети. Аллах делал дети хорошо, а тоджик без дети плохо.

– Так пропавшим детям хорошо? – удивился Глеб.

– Хорошо, – кивнул Мурод, – да. У аллах всем хорошо. Без дети плохо. Нет дети – аллах наказал.

– Они что же, мертвые? – не понял Сергей.

Мурод не ответил.

– Война, как помнится, женатым обещает по вдове, отцам – по сироте, – попробовал выстроить логическую схему Глеб. – А тут – контрприём. Затейливо.

Все за столом задумались, постигая мысль Глеба.

Странное дело, порой ничего не означающее высказывание перестаёт быть таким, если заподозрить в нём иносказание, принять за аллегорию – даже если никакого иносказания там нет и произнесённые слова – просто дыра в материи смысла. Самим усилием поиска потаённого зерна пустота обращается в загадку. Отгадки может и не быть, но определённо куда-то потерялась и бессмысленность.

К словам Глеба это не имеет отношения. Глеб тут ни при чём – он, разумеется, исполнен смысла.

И мир вокруг него осмыслен тоже. Пусть Глеб и смотрит на мир равнодушно и вскользь – если без видоискателя, – чтобы тот не дурачил его своим сложным совершенством, а с людьми разговаривает сквозь надменный холодок, чтобы те, чего доброго, не возомнили о себе лишнего.

– Слушайте, – оторвавшись от мясистого помидора, подался вперёд, к сидящему напротив Муроду Сергей, – зачем это? Земля такая маленькая, летит в чёрном космосе, завёрнутая в кислород, как мыльный пузырёк сквозь ночь… Судьба её и так на честном слове держится. Зачем вам война в сердце? Зачем детей убивать? Кого учить? Зачем всё это?

Мурод задумался – слишком много вопросов.

– Тоджик не так думал. – Он принял принесённую гнедым пареньком тарелку шурпы. – Тоджик жил на земля, работал, да. А тут один пришёл, говорит, надо тепер не так, а так. Другой пришёл, говорит, надо тепер вот как. И всё – нет мир. Один стрелял другой. Кому надо? Тоджик надо, чтоби жил на земля, как ранше. Чтоби аллах заботился тоджик.

Понятно: плыли мы на лодочке жизни посерёдочке, да только шайтон намутил…

Мурод продолжал:

– Говорят – воевал за правда… А на война нет правда. Ест свой, ест плохи – враг. Но нет тот сторона, где добро. Потому что добро не боролся со зло. Добро никогда не боролся, да. Это одно зло боролся с другой зло – то, которий победил, будет добро. Так нам сказал, которий победил, да!

Какой философический ум.

Вот и светочи разума европейской выделки учили нас в ситуации или/или всегда поддерживать власть. Пусть и кажется порой, что все там упыри. Может, упыри и есть. Но дело налажено – трубки подведены куда надо, и кровь поступает в разумном объёме, чтобы не пересохла становая жила. А бунт – не более чем делёж трубок, свалка возле вожделенного источника. Трубки рвут из наших тел, и кровь потоком хлещет во все стороны попусту.

И все же в шкуре Мурода хватает блох.

Когда есть свои и есть враг, этого достаточно, чтобы убивать и умирать. И чувствовать, что прав. Таково свидетельство опыта.

Тут, в горах, должно быть, как на острове, – легко замкнуться в своей избранности, в своём немного близко к небо и начать чваниться перед чужими, даже вполне дружелюбными и безобидными, за одну только их непричастность к своим совместным праздникам, танцам, песням и заложенному в своей избранности смыслу.

А избранность эта, возможно, всего лишь загадка без отгадки, потому что к её очевидной бессмысленности было приложено усилие поиска иносказания. Пусть и безрезультатное.

Другое дело на равнине – там люди облаком прикрыты, ветром подпоясаны. Радушны, широки, разомкнуты. Потому что не избраны, а всего лишь возлюблены.

А где любовь – там ликование сердца и слёзы.

Впрочем, то же и в горах.

Мы снова тряслись в «старексе».

– Видишь?

Я посмотрел в сторону, куда протянулся перст Фёдора.

Вдали возвышался бурый конус горы с широким белым пятном на склоне – будто тёртая рана, будто скребком содрали краску и обнажили материал творения.

– Соляная гора, – сказал Фёдор. – Вся глыбища – сплошь каменная соль.