Секта в доме моей бабушки - Анна Сандермоен

Большие роли давали самым больным, а значит, самым талантливым. Так объяснял Главный: мол, шизофрения скрывает подлинные таланты, а благодаря его лечению они полностью раскрываются. Но мне и тут была неясна логика: выходило, если мне не дают значительных ролей, значит, я не так уж больна. Тогда почему меня постоянно лечат и ругают? Получалось, что быть шизофреником хорошо? Значит, ты талант? А раз я не шизофреник, то я бездарность? Так я рассуждала, будучи ребенком.

А мы, между тем, выступали на больших сценах по всей стране; нас даже пригласили играть в телевизионной студии, а потом показывали по телевизору. Это считалось огромным событием! Ведь в те времена на советском телевидении вещали всего три канала, и попасть туда было практически невозможно.

Так что, хоть и в массовках, но я была частью великого, и были-таки люди больнее меня. А значит, я уже на верном пути.

Но с тех пор при любом публичном выступлении меня сковывает животный страх. Мне приходится прилагать немало усилий, чтобы с ним справиться.

Ядро и говно

Люди в коллективе постоянно менялись. Кого-то выгоняли за плохое поведение, кого-то принимали. Количество колебалось от 30 человек до 200. Но оставалось ядро из постоянных членов. И быть вхожим в это ядро было очень почетно.

Жили коммунами со строгой иерархией: главный педагог, помощник педагога, у детей еще председатель и совет командиров (командиры время от времени переизбирались.) Все остальные – «говно», то есть те, кого лечили. Прямо так и говорили – говно. Я – среди них.

К говну часто применялась психотерапия (ее еще называли механотерапией), а попросту – мордобой. Детей также били иногда ремнем по заду. Но не всех, а только некоторых. Били тех, чьи родители не стали бы протестовать, то есть были максимально зашоренными идеологией коллектива. Конечно, я была в числе именно таких детей.

В двух-трехкомнатной квартире могло жить до двадцати человек. Спали на полу под общими одеялами и на общих подушках, без постельного белья, еду готовили все по очереди, питались очень скудно, в основном кашами и супами из пакетиков.

Считалось, что чем скуднее условия и пища, тем крепче дух.

Мой второй класс

Когда начался наш первый учебный год в Душанбе, всех детей из коммуны устроили в одну школу в центре города. Я училась во втором классе, во вторую смену. Нас было несколько в этой смене, и мы все какое-то время жили вместе. Воспитывали нас три педагога: читали нам книги и следили за тем, чтобы мы делали уроки.

К тому времени нас уже настолько выдрессировали, что мы и сами следили друг за другом, то есть дети за детьми. Мы думали, что это правильно: надо помогать друг другу, дабы не попасть в лапы шизофрении.

Как-то раз одна девочка из коммуны на перемене съела яблоко и ни с кем из нас не поделилась. Кто-то из наших это заметил, быстренько всех обежал и рассказал об этом. Мы договорились после уроков встретиться и провести с той девочкой беседу. Встретились, провели – набили морду, как это делали с нами взрослые. Ей же сопротивляться было нельзя, так как в этом случае ей бы еще сильнее досталось от педагогов. И мы это делали не потому, что нам было жалко яблока, а потому, что мы не хотели ей дать «погибнуть» от шизофрении и блядства.

Мы были искренними борцами.

Случай с педофилом

Когда моей дочке было десять лет, мы жили уже в Швейцарии. Как-то в ее класс пришел полицейский; он рассказывал о том, чем опасны педофилы, и вместе с учительницей объяснял, как распознавать таких людей; а главное – учил говорить «нет». Потом я спросила дочку, все ли она запомнила, и поняла, что она прекрасно усвоила этот урок.

Мне вспоминается моя собственная встреча с педофилом тогда, в Душанбе, в той самой школе, где я училась во вторую смену. Мне было восемь лет; я сидела на первом этаже у раздевалки, видимо, кого-то ожидая. Тут в здание зашел какой-то мужчина и спросил, где находится 3-й «Б» класс. Я начала объяснять, а он попросил его проводить. Я, конечно, согласилась. Я была уверена, что это чей-то папа. Мы пошли, но он неожиданно зажал меня в угол, задрал мне сарафан, стянул трусы, достал свой член, онанировал и кончил мне на трусы. А я от ужаса и неожиданности застыла и не могла выдавить ни звука, хотя слышала, как за колоннами, прямо рядом с нами уборщица-таджичка водит шваброй по полу. Потом он просто ушел, и все.

На негнущихся ногах и в мокрых трусиках я ехала в троллейбусе, потом прибежала домой в коммуну и рассказала об этом взрослым. А они мне сказали, что у меня «грязные сексуальные фантазии и очень много плохих и неправильных мыслей». «Такая маленькая, а уже такие фантазии!»

Надо ли говорить, что больше я никогда не рассказывала взрослым о своих проблемах и огорчениях.

Тогда же я отмывалась сама, сама отстирывала свои детские трусики. Мы стирали свои вещи сами…

Вскоре после этого случая кожа вокруг рта у меня покрылась герпесом. Это я сейчас понимаю, что это был герпес, потому что он периодически возвращался ко мне в течение жизни. А тогда мне, маленькой девочке, было просто больно и страшно. Никто не объяснил, что с этим делать, и я грязными руками разносила инфекцию до тех пор, пока практически все мое лицо, в том числе глаза, не покрылось страшно зудящими язвами. Я даже какое-то время не могла ходить в школу. Взрослые меня усиленно слоили и, как можно догадаться, попутно рассказывали, что психосоматика кожных проблем – это страхи, а то, что язвы появились именно рядом с губами, говорит о «грязном отношении к мужчинам».

Бехзод

Потом все коммуны почему-то съехали с квартир в полуразрушенное двухэтажное здание, готовое под снос, – то ли бывшая школа, то ли садик; мы называли его странным словом Бехзод. Какое-то время мы жили там все вместе. Здание было таким старым, что казалось, стены могут рухнуть в любую минуту. Пол и потолок тряслись даже от детских шагов; на нас сыпалась, а то и падала кусками, штукатурка.

Оттуда мы так же ходили в школу во вторую смену нашим маленьким коллективом.

На Бехзоде я впервые украла.