Промысел Господень. Летописи крови - Евгений Таранцев

Религии сжигают друг друга в пламени войны. Ненависть душит проповедников, и они расплескивают ее с трибун кафедральных соборов. Конфессии и секты режут друг другу глотки в рамках одного по сути учения. Иноверцы точат мечи, готовя их к сладостному мигу джихада. Крест и меч против полумесяца и ятагана. И так уже не один век.

Торопливые шаги по каменной лестнице. И нервный крик:

— Госпожа! Госпожа Лидия. Горе!

Лидия нервно встает, покинув традиционное вышивание. Иголка застревает в полотне, оставив узор незавершенным. Женщина бледна, дрожащие руки теребят подол платья.

— Горе-то какое. — Служанка вбегает в покои и падает на колени, заливая пол слезами. — Убили! Госпожа! Господаря Алекса убили!

Кровь отливает от лица, подкашиваются ноги. В горле теснится крик боли и опустошающего ужаса. МЕРТВ!!! О Господи, за что караешь!

Лидия выходит на террасу. Впереди, в нескольких шагах спасительный край стены, за ним секунды свободного падения и мягкое объятие вечной тишины.

Когда он увидел ее изуродованное тело, он узнал, что такое боль потери в первый раз.

— Мы будем и впредь величать тебя мирским именем, Шерхан. Чтобы не вызвать нежелательного резонанса истинным языком. К тому же нет надобности цепляться к силам, способностью руководить которыми мы не владеем до сих пор. Мы будем задавать тебе вопросы, а твой долг — правдиво отвечать на них. Ты согласен?

Шерхан кивает головой.

— Ты был рожден в 1422 году от брака мужчины и женщины?

— Да.

— В 1453 году ты взял в законные жены Лидию Чапек, дочь барона Ярослава Чапека, и прижил с ней сына Вацлава.

— Да, именно так.

— В 1459 году ты вместе с другими баронами отправился воевать с турками. Предатель сообщил весть о твоей гибели. Так ты потерял супругу.

Дождь хлещет как из ведра. Это хорошо. Потому что струи воды скрывают слезы. Он стоит на коленях перед холодным телом и руки его обагрены кровью. Он умывает ею лицо, шепча клятву мести.

— В 1462 году ты бежишь из турецкого плена и просишь приюта у Настоятеля Вирта. Тогда же ты и принимаешь посвящение в истинную веру.

Их называли Детьми ночи. Инквизиция охотилась за их головами. И ее страх был сильнее страха простых смертных, кормящихся досужими выдумками и мифами, не способными до конца раскрыть истинную природу находящихся по ту сторону бытия.

— Да.

— Расскажи нам об этом.

2

В нескольких кварталах от Главного Собора остановился черный мини-вэн «ситроен-тау». Рука водителя, затянутая в замшевую перчатку антрацитового цвета, через опущенное стекло поправила зеркало заднего вида. Через какое-то время из машины заструился сизый сигаретный дым.

Это было так давно, что даже память оказалась не в силах стереть те часы из самой себя. Визит к Отцам церкви запомнился Шерхану на всю жизнь. Стояла ночь середины лета. На болотах беспокойно квакали лягушки. Жужжанье мошкары доводило до бешенства.

Конь Яна захрапел, грубо осаженный седоком.

— Все, Бруно, — обратился он к оруженосцу, — приехали. Дальше пойдем пешком.

Немногословный Бруно удосужился ответить простым кивком. Люди спешились, Ян поправил перевязь с мечом. Впереди их ждали мрачные туннели Приюта.

Кто и когда назвал обитель Патриархов именно так, было известно лишь немногим. И правда эта была уже скорее бесполезна, чем ужасна, чтобы скрывать ее от досужих умов. Тем не менее традиция жила и не было причин менять ее.

Зло зашумели придорожные тополя, стараясь предупредить путников — воротитесь, не место вам здесь, ой не место. Но людей не мог повернуть вспять простой шум листвы на ветру. Для возврата нужны были более веские основания.

— Ты взял факелы, Бруно?

— Да, господин.

— Отлично. Воспользуемся ими, когда войдем в катакомбы.

Жену похоронили на родовом кладбище. Ритуал был молчалив и скуп на лишние эмоции. Слезы стыдливо прятались в потоках дождя. Ян сжал рукоять меча до обеления костяшек. Сквозь зубы он шептал страшную клятву. Отомстить, дойти до конца, до границы, за которой скромной сестрой вечной адской муки прячется безумие.

Православный священник читал заупокойную.

Природа сходила с ума в приступе осенней непогоды.

Люди и животные замерли в трансе бездонной скорби.

А его губы продолжали шептать проклятия низким убийцам, оставившим его одного в земной юдоли.

Северная окраина болота. Чваканье зловонной жижи под ногами. Назойливые комары. Сырость, моментально пропитавшая одежду и тело насквозь, лишив их природного тепла. Туман висел над болотом комьями прокисшего молока. Каждый шаг становился труднее предыдущего.

Искомый вход в Собор вырос из ниоткуда сам собой, словно всегда был где-то рядом, стоит руку протянуть, но вздумал до поры поиграть в прятки. Люди остановились, переводя дыхание. Бруно извлек из-за пазухи завернутые в тряпье — чтобы не отсырели — кремень и огниво. Из заплечного мешка достал два факела. Несколько минут чирканья кремнем, и серые болота расцвели бутоном живого пламени. Один факел Ян взял себе.

— Я пойду первым. Держись на некотором отдалении. Если что-то пойдет не так, уходи. Ясно?

— Да.

— Поможет нам Бог.

Эта был привычка, нежели акт чистой веры. Давно уже имя Его поминалось всуе, оставаясь оплотом лишь для горсти истых приверженцев Его, прячущихся по отдаленным областям ойкумены. Для остальных это был словесный пассаж, аутотренинг, призрачная надежда, что молитва действительно исцеляет и придает силы. С нее одинаково начинались рождение и смерть, милосердие и акт жестокости. Все в этом мире.

Чертоги, в которые вошли люди, были чужими для них и для Него. Но кто из пришедших думал об этом?

Перед последним шагом в неизвестное Бруно проверил арбалет.

— Оставь его здесь. Он нам вряд ли пригодится внизу.

— С вашего позволения, оружие не бывает лишним.

— Как хочешь.

Вход пещеры был простой норой, похожей на жилище огромного крота. Со сводов и потолка свисали обрывки корней, гроздья дождевых червяков. Под ногами хрустели тела насекомых. Казалось, что идешь по ковру из сухого печенья. Затхлый воздух затруднял дыхание. Легкие кололо от сырости.

Через полусотню шагов исчез свет, льющийся снаружи в проход. Бруно перекрестился. Некогда привычный жест отчего-то был сделан с затруднением. Человека эта несколько удивило, секунду он стоял в нерешительности. Потом его окликнул голос: