Река Найкеле - Анна Ривелотэ

Мельком, вскользь, у случайных знакомых пытаюсь о нем что-нибудь узнать. Вроде разведен, вроде жил в Америке, вроде сидел в тюрьме, вроде играл на бирже, вроде был богат, вроде кризис его разорил, вроде покер, вроде героин, но как-то все неточно, все размыто и неясно. Люблю, когда вот так.

Потом была осень, сумасшедшая какая-то вечеринка у К., когда они еще были вместе, и тот знаменитый дом на берегу Оби, трехэтажный, где один сплошной дизайн и все для сумасшедших вечеринок. Народу человек сорок, все пьяны, на мне такие коротенькие шортики, и одна здоровая лесбиянка в порыве страсти валит меня на кучу угля, все ноги в синяках, мотоциклы ревут — кто-то еще подъехал, а потом начинаются дурацкие клубные конкурсы. И вот мне дают куриное яйцо с предложением засунуть его мужчине в одну штанину, а вынуть из другой, я сажусь перед мужчиной на корточки, поднимаю голову и вижу Ш., и на лице его такая улыбка, что сразу понятно, его втянули против воли, просто друзья, вино, упираться глупо, но он будет выглядеть достойно, даже когда полузнакомка катает у него в брюках сырые яйца. И что вы думаете. Мы выиграли этот конкурс. И нам достался приз в виде пачки сигарет «Труссарди». А наутро я выхожу из гостевой спальни и вижу, что Ш. сидит у телевизора, держа на коленях Машу, а она гладит его руки.

Потом Ш. долго живет с Машей, я однажды даже бываю у них в гостях. Трескаются на пару героином почем зря, читают книги, обедают у родителей. Производят впечатление падших совершенно, но все равно есть в них обоих что-то… красивые очень, декаданс такой. Потом они расстаются, и он завязывает. Работает в галерее у К., в баре, в мой день рождения наливает мне бесплатно и отгоняет от меня назойливых ухажеров со словами «это моя девушка». И если честно, я млею. Есть такие люди, они на всех своих женщинах (мужчинах) как будто знак качества ставят. И об этих партнерах-партнершах говорят потом: он(а) спал(а) с… Вот он из таких, да. А потом он куда-то исчезает.

Появился в галерее внезапно, через несколько месяцев. Я скучала одна на скамеечке, вечер был из рук вон: никого знакомых, выпить не с кем, программа дурацкая. И тут на скамеечку напротив садится Ш., без умысла, то ли ждет кого, то ли тоже просто скучает. Немного помятый, немного небритый, немного несчастный, но все равно роскошный. И я как-то для себя самой неожиданно наклоняюсь вперед и говорю ему: хочешь ко мне?.. И чувствую, что не откажет.

Не отказал. Пришли ко мне, беседовали за столом часа три, выпили море пива. Просто ложиться в постель в первый же вечер было не в его правилах, и он думал, что, как только мы перестанем пить, ему придется уйти. Но мне-то было чихать на все правила, и я думала, что, если в этот раз отпущу его, другого шанса у меня не будет. Поэтому, как только мы перестали пить, я подошла к нему сзади и обняла. Давно забытая вспышка поднялась откуда-то из-под ребер сначала в горло, потом подкатила к глазам, и мир на секунду обуглился.

Мне кажется, то, что чувствовали женщины с ним наедине, — не то чтобы любовь или влечение. Какое-то концентрированное одиночество, такое насыщенное, полнозвучное и тоскливое, что выносить его невозможно. И вот только он один может знать, как тоскует женщина, и это как раз то, о чем он всегда так загадочно молчит; и это как раз то, что заставляет его так улыбаться женщине. И краткое избавление от этого смертельного одиночества — только в его руках. Мне даже думается, он никогда не делал первого шага сам.

Его тело меня страшно разочаровало, в одежде он выглядел гораздо лучше. Если не смотреть на его лицо, можно было подумать, что передо мной глубокий старик. Отвратительная синяя татуировка в виде колючей проволоки на плече. Слишком долгая жизнь, слишком яркая и порочная. Его живот выглядел так, словно из него вынули все внутренности. Он был болен и почти ничего не ел, кроме лекарств и алкоголя. Я любила его целовать в эту бледную горячую впадину, которой обрывалась крепкая грудная клетка, мощный каркас, обтянутый вялой пергаментной кожей. Говорила: у тебя живот, как у святого Себастьяна. Смеялся. Читал много стихов на память. И еще эта манера говорить на вдохе, очень странная.

Однажды сказал: ты в постели как кошка. Уточнила: ты был в постели с кошкой?.. Смеялись. Смеялись. Одиночество ждало за порогом спальни и никуда не уходило.

Ш. снова стал работать в галерее. Думаю, не из-за денег, а просто в свое удовольствие: выпивал, беседовал с подвыпившими гостями, поигрывал ножом, улыбался девушкам. Я приходила каждый день в шесть и оставалась до закрытия. Сидела в баре, напивалась, смотрела на его руки. Руки были чудо как хороши, пожалуй, даже слишком. Иногда хватала его руку через стойку и прижимала к губам. Видела в зеркало, как за моей спиной люди обмениваются многозначительными ухмылками. Мне было все равно. Пару раз Ш. отказывался мне наливать, говорил — тебе хватит. Цветы принимал сухо: спасибо, я не заслуживаю. Ждала, ждала каждый вечер, но очень редко он шел со мной. Провожал, но не заходил. Или я провожала его до метро.

Как-то раз в баре он от скуки стравил меня с незнакомой женщиной, сказав, что она к нему пристает. Я обернулась в ярости, с трудом навела фокус, — женщина была красивой и очень печальной и смотрела на меня с жалостью. Нравится? — спросила я, кивнув в сторону Ш. Очень, ответила она. Такой вот был короткий разговор. Но только говорили мы так, как одни лишь пьяные, отчаявшиеся и влюбленные женщины могут говорить о том, за кого готовы друг друга убить. В кино такие сцены плохо получаются: этого не передать даже самым гениальным актрисам. Ш. стоял за стойкой и поигрывал ножом.

Он не любил меня. По его словам, вообще никого не любил.

В один из вечеров, прощаясь, сказал, что завтра в баре его не будет: ложится в больницу. Сказал: позвоню тебе, сообщу, куда мне можно принести апельсины. Не позвонил. Его номера не было ни у кого из моих знакомых, но я знала, где живут его родители. Помчалась к ним. Дверь открыла сестра, смотрела испуганно и удивленно: в больнице?! да что вы?! а ведь я была у них в пятницу, и все было хорошо!.. Я развернулась и пошла назад, не прощаясь. Это «у них» могло значить только одно: он был женат, а я ничего об этом не знала. Никогда не чувствовала себя так глупо. В баре была его помощница. Пожала плечами: да, у него есть жена, я думала, ты знаешь.

Я дико психовала, хотя понимала, что злиться не на кого, кроме себя. Больше я не приглашала его. Только однажды, в стельку пьяная, увязалась за ним до метро и по дороге сказала: хорошо, что я не встретила тебя лет десять назад, а то бы ты мне всю жизнь испоганил. Он смеялся и держал мою руку в своей невозможно красивой руке, не давая мне упасть в кислый мартовский снег. Он был далеко, слишком далеко от всех женщин этого мира. Его сердце было пустым и бездонным, и ни одной из нас его было не заполнить.

* * *

Вторые сутки похмелья — медленное возвращение из самого центра ада, из самого ануса этого конуса, в первый круг, в бледный лимб. Вчера еще — или позавчера — я была Светоносным, низвергнутым с девятых небес восхитительного опьянения во льды преисподней, лишенным красы и наказанным жутким уродством. А ныне — смотрите, мне даже приятно кружиться по этой орбите, где еще ломает и выкручивает, но голова уже ясная. Вторые сутки — это когда похмелье уже отпустило внутренние органы, продолжая вгрызаться в кости и сухожилия. Многие ли из нас спускались так глубоко, в бездну, кишащую черными гадами, смердящую серой?.. Ради чего? Ради возвращения.