Фокусник - Ася Алкимова

блекли, теряли свою индивидуальность. Его манера движений, выражение его лица производили такое впечатление, что даже набитый глаз не отличил бы дорогую вещь от дешевой, будь они обе на нем. И это строгое, почти скучное постоянство его внешности еще больше подчеркивало неуловимость его настроений.

Все в нем текло и менялось ежеминутно.

Он бывал очень тихим, говоря негромким голосом и двигаясь так, будто его могло с минуты на минуту стошнить. В такие дни все в нем становилось выразительным, каждое движение имело свой смысл. Он мог передать что угодно только открывая и закрывая глаза. Движения век и бровей, выражение взгляда вообще были его излюбленным способом выражения чувств. Влад и Макс шутили, что он перенял это от китайских курильщиков опиума, у которых, дескать, был разработан свой мимический язык.

Полулежа в кресле, накачанный нитрозепамом, совершенно неподвижный, он приподнимал веки, тягуче смотрел на меня и потом два раза быстро моргал, как будто стряхивая увиденное с ресниц.

Впрочем, никогда нельзя было угадать, принимал ли он наркотики и если да, то какие. Он мог беспричинно и истерично хохотать без травки, быть лихорадочно возбужденным без MDMA и апатичным без седативных. Он мог судорожно и радостно веселиться без кокаина, слышать то, чего не было, и, наоборот, игнорировать все происходящее.

В то же время часто казалось, что наркотики на него не действуют вообще. Это происходило по двум причинам: во-первых, потому, что благодаря привычке и уверенности, с какой он вертел своим сознанием, ему всегда нужно было больше, чем всем нам, а, во-вторых, потому, что, по правде говоря, никто не знал, какое его состояние считать нормальным.

Иногда на него находили приступы радостной лихорадки. Он мог сутками не есть и не спать. С утра до вечера и с вечера до утра он вертелся на своей кухне, менял музыку в подключенных к айподу колонках, вытряхивал пепельницы, продавал экстази, кипятил чай, рассказывал анекдоты.

Его анекдоты все были старыми как мир, и такими же смешными.

– Русские – удивительный народ. Знаете, что говорят про армян? Ну вот дескать приходит армянин к торгашу, и спрашивает, трава-то сегодня есть? Тот ему – нету. А армянин: совсем нету?

Все засмеялись.

– Так вот это армяне. А русские еще хуже. Говоришь им – нету, они тебе: «совсем нету?», ты им – совсем. А они потом еще обязательно спрашивают «Что, вообще совсем?»

Второй раскат хохота.

– Я вам клянусь. Каждый раз.

Когда ему становилось совсем весело, он выбирал случайного подданного и играл с ним в шуршафчика. Игра заключалась в том, что Вардан подсаживался к жертве, которую он считал достаточно обкуренной, приобнимал ее за плечи и заводил тихим и дрожащим от сдерживаемого смеха голосом:

– Говорят, у тебя есть шуршафчик. Покажи.

– Чего?

– Ну ладно тебе, ну покажи, – Вардан тянулся к его сумке или карману.

– Не покажу, – инстинктивно реагировал несчастный.

– Да ладно, покажи.

– Не покажу.

– Нет, ты покажи!

– Не покажу.

– А ты все-таки покажи!

Как-то раз такой диалог длился больше часа. Вардан довел растерянного мальчика до слёз.

Он говорил мало, плавно и негромко, и каждую фразу, которую он произносил, хотелось повторить, запомнить, записать.

– А давайте выйдем на свет и все дружно плюнем? – предложил Макс, когда мы в очередной раз возвращались из полей. Макса почему-то очень занимало то, как выглядит слюна обкуренного человека.

– Да, Макс. Давай. Это будет абсолютно адекватно, – сказал Вардан. И это его «да, Макс» каким-то образом распространилось по всему Оксфорду. Люди хохотали до слёз и повторяли, подражая его устало-ироничному тону: «да, Макс», «да, Макс».

Макс бесился, но смеялся громче всех.

В другой раз Вардану захотелось рассказать нам о горячем шоколаде. По его собственному утверждению, больше всего на свете он любил две вещи: фокусы и горячий шоколад. И профессионалом себя считал именно в этих двух областях.

– Нужно чтобы в большой кружке, не в стекле, с молоком, конечно, и обязательно с зефирками. Но зефирки кидать в последний момент, тогда они таят не полностью, и их можно вычерпывать ложкой. Есть люди, которые любят, чтобы зефирки запеклись сверху, как корочка, но тогда шоколад не дышит, он получается слишком сладкий, а то и кислеет, это очень плохо.

– Ты как ребенок, – умилилась Яна.

– Дело не в этом. Правильным горячим шоколадом можно вылечить что угодно. Любой эффект, который тебе не нравится. Если перебрал и офигеваешь – не надо всех этих примочек, нужен просто сахар, глюкоза, и все пройдет. Это как тормоз, как ручник. Горячий шоколад так устроен, что в нем есть все, что нужно организму, чтобы прийти в норму, правильное сочетание белков, жиров, углеводов, витаминов, что там еще есть. Похмелье, панические атаки там, депрессия, ажитация – от этого всего горячий шоколад.

– Правда? – Доверчиво поинтересовался Эдгар.

– Ну я ж живой.

– Логично.

Фокусы были его страстью, а Гудини – почти что богом. Удивительно, но Вардан почти никогда не фокусничал сам, предпочитая все свободное время посвящать разгадыванию шедевров мастеров. Он часами таращился на старые записи, пытаясь уловить, как фокуснику удается тот или иной трюк. В его любимом фокусе, как он любил повторять, все дело было в дыме и зеркалах. Зеркалах, поставленных по кругу под определенным углом так, что изображение несколько раз преломлялось, создавая у зрителей ощущение обычной картины. Так, сдвинув зеркала, Гудини удалось «растворить в воздухе» слона с арены полного шапито.

В первый раз оказавшись в его комнате, я поразилась царившей там атмосфере стройного беспорядка художника. Весь стол Вардана был завален чертежами головоломок и оптических иллюзий. Пришпиленные к стенам, разбросанные по ковру, сотни и сотни схем, алгоритмов, хитростей и объяснений. С поразительной скрупулезностью он отмечал красными и зелеными чернилами разные стадии фокусов, переписывал и совершенствовал инструкции, зарисовывал на салфетках, руках, сигаретных пачках, а порой и на стенах неожиданно пришедшие ему в голову решения.

Кроме стола в узкой комнате были только кровать, комод, сейф с кодовым замком и три книжные полки. Дверь направо вела в ванную, окно выходило в переулок. Не было даже стульев, при необходимости их приносили из кухни. Необходимость возникала редко – обычно небольшая группа тех, кого Вардан считал достойными оказаться в своем личном пространстве, рассаживалась прямо на полу, на пышном синем ковре, сплошь покрытом старыми пятнами и звездочками прожженных дыр.

На всем в его комнате лежал отпечаток его характера. Здесь, в отличие от кухни, всегда было тихо и полутемно. На полках в понятном ему одному порядке лежали царапанные диски, которые он брал напрокат под