Моя летопись. Воспоминания - Надежда Александровна Лохвицкая

господином в голубых атласных шароварах, красном бархатном кафтане и лихой боярской шапке на затылке.

Быстро раздвинув нас локтями, он взбежал на эстраду и запел очень скверным, но громким голосом: «Спите, орлы боевые».

Заика, только что анонсировавший «Э… э… э…» и еще не успевший сойти с эстрады, так и остался на ней с перекошенным судорогой ртом.

– Кто это?

– Что это значит?

– Он ужасно поет! – волновались мы.

Гуськин смущенно отворачивался.

– Да… поет он действительно, как мать родила.

– Гуськин, объясните нам, кто это и почему он вдруг запел?

– Тсс-с…

Гуськин оглянулся.

– Тсс-с… Почему запел?.. Нитки везет на Украину. Тут всякий запоет!

Певец закончил такой фальшивой нотой, что нарочно не выдумаешь. И вдруг публика заревела, захлопала. Понравились «Орлы».

Певец выскочил снова, запаренный и счастливый.

– Ну! Сделал себе свои нитки?

Гуськин заложил руки за спину.

– Что-о?

«Что-о» было формой риторической.

Когда программа закончилась и мы всей «труппой» вышли раскланиваться на аплодисменты, неожиданный певец выскочил на два шага вперед, как любимец публики, и расшаркивался, прижимая руку к сердцу.

Публика хлопала от души, долго и громко.

– Браво! Браво!

И вот справа, сверху, где помещались не то ложи, не то сеновал, слышу несколько голосов – негромко, но настойчиво выкликают мое имя.

Подняла голову.

Женские лица, такие беспредельно усталые, безнадежно грустные. Мятые шляпки, темные платьишки. Они перегнулись сверху и говорят:

– Милая вы наша! Любимая! Дай вам Бог выбраться поскорее…

– Уезжайте, уезжайте, милая вы наша!..

– Уезжайте скорее…

Такого жуткого приветствия ни на одном концерте не доводилось мне слышать!

И такое напряженное отчаяние и решимость и в этих голосах, и в этих глазах. Должно быть, немалым рисковали они, обращаясь ко мне так открыто. Но «генералитет» уже ушел, а мелкая публика галдела и хлопала и вряд ли что слышала.

И я им сказала:

– Спасибо, спасибо вам. Когда-нибудь встретимся?..

Но они уже скрылись. Только одно слово еще услышала я, уже не видя их бледных лиц. Короткое и горькое: «Нет».

5

Раннее утро. Дождь.

На улице перед домом три телеги. Гуськин и Аверченкин импресарио укладывают наш багаж.

– Гуськин! Все налажено?

– Все! Пропуск дан. Сейчас обещали прислать охрану. – И шепотом: – Уф! Больше всего охраны боюсь!

– Так ведь без охраны ограбят.

– А вам не все равно, кто вас будет грабить – охрана или кто другой?

Я соглашаюсь, что, пожалуй, действительно все равно…

К нам подъезжают еще две телеги. В одной семейство с детьми и собаками. В другой – полулежит очень бледная женщина, закутанная в байковый платок. С ней мужчина в тулупе. Женщина, видно, тяжелобольная. Лицо совсем неподвижное, глаза смотрят в одну точку. Ее спутник бросает на нее быстрые, беспокойные взгляды и, видимо, старается, чтобы никто на нее не обратил внимания, закрывает ее собою от наших глаз, вертится около телеги.

– Ox, ox, ox! – говорит всезнающий Гуськин. – Это та самая фабрикантша, которую обобрали.

– Отчего же она такая страшная?

– Ей прокололи бок штыком. Ну, они делают вид, что она себе здорова и ни на что не жалуется, а сидит себе и весело едет на Украину. Так уж и мы будем им верить и пойдем себе к своим вещам, что-о?

Подъехали еще телеги. В одной – вчерашний певец в рваном пальтишке. Вид невинный и три чемодана (с нитками?).

Это хорошо, что набирается такой большой караван. Так спокойнее.

Наконец появилась охрана: четыре молодых человека с ружьями.

– Скорее ехать! Нам некогда, – громко скомандовал один из них, и мы двинулись.

У выезда из селения подъезжает еще несколько телег. В общем – составилось уже двенадцать – четырнадцать. Ехали медленно. Охрана шагала рядом.

Унылое путешествие! Дождь. Грязь. Сидим на мокром сене. Впереди сорок верст этой самой загадочной зоны.

Проехали верст пять. Кругом пустое поле, справа полуразвалившийся сарай. И вдруг неожиданное оживление пейзажа: идут по пустому полю шеренгой в ряд шестеро в солдатских шинелях. Идут медленно, будто гуляют. Обоз наш остановился, хотя они не сделали ни малейшего знака, выражающего какое-нибудь требование.

– Что такое?

Вижу, соскакивает с телеги Гуськин и деловито идет в поле не к шинелям, а к сараю. Шинели медленно поворачивают туда же, и вся компания скрывается из глаз.

– Дипломатические переговоры, – сказал Аверченко, подошедший к моей телеге.

Переговоры длились довольно долго.

Наша охрана почему-то никакого участия в них не принимала, а, напротив, утратив всякий начальственный и боевой вид, казалось, пряталась за нашими телегами. Странно…

Гуськин вернулся мрачный, но спокойный.

– Скажите мне, – обратился он к моему вознице, – может, здесь скоро поворот будет?

– Не-е, – отвечал возница.

– Если будет поворот, то эта военная молодежь успеет пройти наперерез и встретить нас еще раз.

– Не-е, – успокоил возница. – Погода плохая – они вже ночувать пойшли.

Хотя в девятом часу утра «ночувать», казалось бы, рановато, но мы с радостью поверили.

Возница показал кнутом вправо: на горизонте шесть фигур шеренгой. Уходят.

– Ну, езжаем, – сказал Гуськин. – Может, еще кого встретим.

Охрана вылезла и браво зашагала рядом.

Унылое путешествие.

Ехали почти не отдыхая. Для разнообразия менялись местами, ходили друг к другу в гости. Неожиданно один из охранников вступил с нами в разговор. Я сухо ответила и сказала сидевшей со мной Оленушке по-французски:

– Не надо с ними разговаривать.

Охранник чуть-чуть усмехнулся и спросил:

– Почему же? Я ведь вас давно знаю. Вы читали на вечере у нас в Технологическом.

– Как же вы… сюда попали?

Он смеется.

– А вы думали, что мы большевики? Мы несколько дней все ждали случая вырваться оттуда. Нас четверо – два студента и два офицера. А сего дня, когда стали говорить об охране для вас, никто из большевиков не захотел отлучаться. У них каждый день добыча есть. Ну вот, мы и вызвались, подговорили кое-кого. Мы, мол, выручим. Вот и выручили.

Одно только их смущало, что у моего товарища золотой зуб. Хотелось выдрать. Ну да в спешке, как видно, позабыли.

Едем дальше.

На перелеске ограда – частокол. У ворот два немецких солдата. За воротами барак.

– Это что за гутен таг?

– Карантин! Новое дело! – мрачно объясняет Гуськин.

Из калитки выходит немец поважнее, в шинели потемнее, и говорит, что мы должны просидеть две недели в карантине.

Гуськин на диком немецком языке объясняет, что мы самые знаменитые писатели всего мира и что мы «так здоровы, как не дай бог, чтобы господин начальник был болен». И зачем мы будем занимать в карантине место, которое нужно для других?

Но немец своей пользы не понял и захлопнул калитку.

– Гуськин! Неужели ехать назад?