Распад - Ак-патр Алибабаевич Чугашвили

пересеклись мы вечером, Слабенко пришёл продлить увольнительную до утра, он шёл из спальника в сопровождении радостно – взволнованных мамы и папы.

– Где?

– В тумбочке смотри.

Армейская тумбочка рассчитана на двоих, небольшая деревянная коробка делится на два отделения, верхний ящик для туалетных принадлежностей, нижний для личных вещей, хранить еду запрещено. Слабенко делил тумбочку с зам комвзвода Барклаем, открыв её, я обнаружил две палки колбасы, банку варенья, и кусок сала.

– Кащей! Кащей! Иди сюда!

– Чего?

– На, запихивай сало под ПШ, я возьму колбасу, варенье придётся нести так.

Захватив с собой третьего друга (кривоногого Самеда) мы несёмся к выходу из казармы, дневальный недоумённо кричит – вы куда?

– Старшина сказал срочно на второе КПП подойти, сказал бегом!

– А, ладно, я вас в расход заношу! (расход – сводная таблица прибывших/убывших, по которой можно точно определить – какое количество военнослужащих находится в расположении роты, какое в командировке).

Выскочив на мороз, мы начинаем жевать колбасу, бешено работая челюстями, после колбасы приходит очередь сала, Самед и я, одновременно вгрызаемся в шмат с двух разных сторон, Кащей беззубо хохочет, не забывая совершать глотательные движения – вы как эти, из мультика – «Кто сказал Гав?».

– Жуй – жуй, глотай! Самед, а тебе религия не запрещает свинину есть? Это же харам!

– Не пизди о том, в чём не разбираешься, «харам», нахватался слов, а тебе православному не западло есть мясо, сейчас вроде пост?

– Чё, в натуре? Я не знал, ну тогда один – один, в мою пользу.

На десерт у нас была трёхлитровая банка крыжовенного варенья, варенье было густое, тягучее, мы давимся, но приканчиваем её, и сыто отдуваясь, поднимаемся наверх, в роту. Первый раз за полгода нам удаётся вдоволь наесться, жизнь кажется прекрасной и безоблачной.

– Алё, сюда иди – Барклай небрежно машет мне рукой – тебя на гражданке часто били?

–Ну, бывало, а что?

– И каждый раз за то, что брал чужое?

– Чего? Нет, не было такого.

– Куда жратва делась из моей тумбочки?

– А я откуда знаю?

– Знаешь – знаешь, тебя видели, видели, как ты рылся в моей тумбочке.

– Я забрал своё.

– «Своё»? У тебя ничего своего нет, где колбаса, сало, где всё?

– Переваривается.

Стоящий рядом с Барклаем здоровяк пробасил – да чего ты с ним базаришь? Веди в спортзал, отрихтуй его, через пять минут хавка будет здесь, хули там рассусоливать?

– Нет, я хочу разобраться – кто из нас двоих баран, салобон считает нас лохами, вскрыл мою тумбочку и издевается, я не верю, что он такой дерзкий. С какого перепугу, ты влез в мою тумбочку, ты знаешь, что бывает с крысами? Последнего, кто у нас крысятничал, засунули в такую тумбочку, и сбросили с третьего этажа, ты тоже хочешь полетать?

– Я – не крыса.

– Чего ты полез в мою тумбочку?

– Она не только твоя, она у вас со Слабенко общая.

– Ну и что?

– Я спросил у него – где еда? Он сказал – посмотри в тумбочке, ну, я и посмотрел.

– Может он про твою тумбочку говорил? Стоять! Сима посмотри в его тумбочке.

Белобрысый старший сержант открыл мою тумбочку, и (под радостный смех дедов) вытащил оттуда четыре батона колбасы, копчёную курицу, здоровенный шмат сала, и две банки варенья.

– Я всё это забираю? Ты как – не против?

– Против.

Дудуевич побагровел от злости – ты с кем тут базаришь, сука? Баркуша, что происходит? Ты что – демократом заделался? Какого… ты время на него тратишь? Душара твою тумбочку вынес, оставил нас без жратвы, чего тут неясного? Какой – то сопляк над нами издевается – он передразнил меня «я против», да я его соплёй перешибу…

– Расслабься Руслан, произошло недоразумение, парень не борзый, он просто перепутал, правильно я говорю, а, душара?

В казарме стало тихо – тихо, с улицы доносился стук работающего генератора.

– Правильно я говорю?

– Нет, не правильно, я из твоей тумбочки в два раза меньше жратвы вытащил…

Дудуевич делает подшаг вперёд, и бьёт меня правым прямым в подбородок, взлётка стремительно приближается, и наступает темнота…

7.

– Что у вас заболело на этот раз, товарищ солдат? Приступ дизентерии? Свинка? Может быть коклюш?

– Полез шторы поправлять, табуретка из – под ног выскользнула…

Бейвнос смеётся довольный

–Сказочник, тебе бы книжки писать!

Мазепан отрывисто бросает, не глядя в мою сторону – пшёл вон отсюда, урод!

Я выхожу из канцелярии пошатываясь, в ушах звенит, меня немного подташнивает, откуда – то сбоку подбегает Фанк (земляк, одного призыва со мной), и начинает сладострастно пришёптывать.

– Чего – то зачастил ты в канцелярию, неспроста это, ох неспроста, видно правильно про тебя говорят – сдаёшь друзей, как стеклотару…

Я бью его правым боковым, попадаю в челюсть, Фанк падает, коротко, по – щенячьи взвизгнув, не оглядываясь на него, я иду в качалку, валюсь на маты, и проваливаюсь в сон…

В столовой меня останавливает Фома (вместе были в приёмнике) – ну, как у вас там дела? Ох, рано, встаёт охрана?

– Блестяще, а как у вас делишки, карданы вонючие?

– Да я в командировке был, первый день вернулся, красота! Нам, водилам, хорошо, в караулы ходить не надо, не служба, а сплошная шара, все водилы – красавцы, это вы охрандосы все беспонтовые подобрались, жалкое зрелище, вас чего там – ушибают сильно?

– Ты чего – дурак? У нас дедовщины нет, есть старые, добрые традиции.

– Говорят, что у вас ротный на уставе помешан, это правда?

– Не замечал.

– Переводись к нам в автороту, сам себе хозяин, никакого устава, «полетаешь» полгода, а затем…

– Чего ты меня уговариваешь, ты ещё в роте не был, откуда ты знаешь, каково это?

– Да хуже, чем у вас в охране, не бывает, посмотри на ваши постные рожи, как – будто политуры напились на завтрак!

– Зато ты у нас – бодрячок наскипидаренный, тебе не кажется, что ты рано радуешься? Поговорим через пару месяцев, лады?

– Не о чем с тобой говорить, рота у вас лоховская, да и сами вы…

– Не кажи гоп…

На раздаче не было чистых тарелок, я подошёл к окошку мойки – алё! Дай тарелку!

Тарелка полетела мне прямо в лицо, я еле успел выставить вперёд руку, кругляш с надписью «общепит» срикошетировал, и упал на пол, разбившись на мелкие осколки.

– Э, вы чё там, охуели? Чё за…

Я заглядываю в окно, и осекаюсь на полуслове – на меня в упор смотрит азиат, тот самый, что срубил меня в приёмнике.

– Тарэлька нужин?