Окаянная сила - Далия Трускиновская

И мысленно обратилась Алена к силе своей, потребовав сотворить что-нибудь такое, от чего правда не то что выйдет — а пташкой выпорхнет на свет Божий! Хотя света сейчас как раз и не было — разве что от луны…

Сила отозвалась в ней легким гулом, что зародился под грудью, чуть повыше живота, и растекся по всему телу, до кончиков пальцев в меховых рукавицах.

И на этот гул был ответ — свист где-то вдали, явственный свист, вроде того, с которым кидали арканы и бросались в побоище налетчики дядьки Баловня.

Даже Пелагейка услышала — а уж про Алену и говорить нечего.

Улыбнулась Алена радостно своему могуществу — и от радости на ее личике взвизгнула Пелагейка, откинулась назад, села на пятки и повалилась боком в снег, и стала отползать, выдыхая из груди тихий и страшноватый стон:

— А-а!.. А-а!..

Всплеснуло в Алениных ушах, острые точки обозначились на голове, пять у правого виска и пять — у левого. Закинула она голову — а сзади, словно бы норовя приникнуть поцелуем к ее губам, нависла птичья голова, острый клюв засиял в лунном свете.

— Гаганушка!..

Ох, несладко было предательнице Пелагейке увидеть жуткую птицу, что опустилась на голову едва не погубленной ею рукодельницы, что ласково взялась сквозь плотный плат за Аленины виски, удерживаясь в морозном воздухе трепетанием широко раскинутых разлапистых крыл.

— Не погуби!.. — уразумев наконец, что не комнатная девка перед ней, пугливая да лаской обделенная, а страшная в ярости ведунья, вскрикнула Пелагейка.

— Кто тебе за доносы платил?

— Софья, Софья-царевна, свет! — отвечала карлица. — Она государя извести хотела!..

Может, и поверила бы Алена, да не поверила птица Гагана. Снявшись с головы, налетела она черным мельтешащим облаком на Пелагейку, скрылось лицо карлицы — и раздался вопль.

— Кто платил за доносы? Говори, сука! — крикнула в незримое лицо Алена.

— Глазыньки мои!.. — звериным ревом проревела карлица из черного облака.

— Хуже будет! Кто платил?!

Ярость и радость захлестнули Алену — вот и поквиталась! Когда Пелагейка вновь заорала от боли, радость и ярость достигли предела.

— Кто платил?

— Бо-я-ры-ня… — донеслось из черного облака. — Вер-хо-вая…

— Верховых боярынь много. Кому доносила?

— Бо-я-ры-не… Ан-не… Пет-ров-не…

Что-то такое сотворила птица Гагана с Пелагейкой, от чего ее голос делался всё тише.

— Анне Петровне? Хитровой?

Ничего не ответила карлица.

Черное колеблющееся облако взмыло ввысь и вновь обрело птичий образ.

Пелагейка с окровавленным лицом раскинулась, промяв едва ль не до земли высокий сугроб. И молчала.

Но ничего уж более не нужно было от нее Алене.

Кабы не птица Гагана — ох, надолго беседушка затянулась бы, подумала Алена. Сейчас же — пьяные Васька с Андрюшкой только-только на ноги поднялись, Агашка на четвереньках выбредает к плотной колее. Не до птиц им, не до чужой девки, что в темном своем кожушке совсем с бревенчатым забором слилась, а черная птица — то ли птица, а то ли и вовсе тень… кто там на нее глядеть станет…

— Вот тебе баня ледяная, веники водяные, парься — не ожгись, поддавай — не опались, с полка не свались! — услыхали они язвительные слова, и тут же птичья тень, снявшись с забора, прозрачные крыла распростерла и сгинула, а чужая девка как не бывала, один скрип снега пронесся и угас…

Будет им сейчас забот с Пелагейкой! Царевна Катерина непременно следствие нарядит — как вышло, что любимую карлицу до смерти укатали? И до какой смерти! Не бывало вовеки, чтобы, из саней вывалившись, очей лишиться! Всех допросят — и Федьку Степанова, по прозвищу Бородавка, и Ваську Рожу, и Андрюшку Левонтьева, и одна у них надежда на Федькину жену Акульку, бывшую царскую мовницу, ее в Терему помнят, ее послушают!

Пусть бы разумная баба сказала, что довезли до нее Пелагейку в целости, и пили все с Пелагейкой, и выпили по два достаканца вина, а сколько до того — уж не упомнить, и говорила Пелагейка — полно-де пить вино, и так-де тошно, и хмель ее стал изнимать, и язык стал мешаться, и пошла она на двор, а со двора, по пьяному, видать, делу — на улицу, и там ее подняли наутро бездыханную… А кто да зачем — это уж пусть князь-кесарь Ромодановский, государем взамен себя на Москве оставленный, розыск ведет! Мало ли воров да извергов ночью шастает? Она, бедная, и убежать-то на ножках коротеньких не могла!..

Стало быть, верховая боярыня Анна Петровна Хитрово. Ин ладно. Поглядим…

* * *

— Глаза отводить? — Рязанка вздохнула. — Чего еще выдумаешь? Чего еще затеешь?

— Нужно, Степанидушка.

— Да на что тебе?

Алена не ответила. Рязанка взяла ее за плечи, посмотрела в глаза.

— Не дело у тебя на уме, — сказала. — Научить-то несложно, да с твоей-то силушкой… Боюсь — дров наломаешь. Коли уж не наломала…

Алена, как всегда, поразилась чутью Рязанки. И точно — уйдя с того места, где оставила мертвую Пелагейку, уже наутро пожалела она о том, что вызвала птицу Гагану. Коли бы Пелагейку припугнуть — сама бы она отвела Алену к верховой боярыне Хитрово. И в ту же ночь, благо у нее, Пелагейки, все сторожевые стрельцы — знакомцы, чтоб хуже не сказать. Пелагейку-то Алена сгоряча покарала, да сама о том и пожалела.

Но, если взглянуть с другой стороны, — как могла она удержать от расправы птицу Гагану? Уж для птицы-то заклинаний Рязанка ей дать не могла… Прилетала Гагана словами сильными не званная — надо полагать, не слов бы она и послушалась…

— Высоконько ты собралась-снарядилась… — молвила Рязанка. Алена опять подивилась — куда уж выше-то, в самый Верх!

— Ты, Степанидушка, никогда ведь меня не спрашивала, откуда я на твою голову взялась, — сказала она. — И что у меня за подруженька такая, что сама не может для любимого мужа отворот на соперницу прочитать…

— А что спрашивать, и так видно, ты из богатого житья. Чарочки-то я потом разглядела… И ты из комнатных девок, рукодельница. Стало быть, подруженька-то твоя тебя куда повыше…

— Выше не бывает, Степанидушка.

— А мне так и казалось, что ты из Светлицы, — нисколько не удивившись, произнесла Рязанка. — Я ведь, помнишь, когда ты впервые пришла, назад тебя гнала.

— Разве ты не из-за проклятья моего? — удивилась Алена.

— Ремесло мое такое — проклятья отделывать… Я чересчур высоко залетать не хочу — больнее падать, — объяснила ворожея. — Да и не я одна. Ты вон Арапку спроси, чай, по сей день на спинке следы видны. Всю спину ей, горемычной, кнутом ободрали… А не ходи ворожить в Верх!

Степанида сердито фыркнула.

— Разве ж в Верху наша с тобой помощь не нужна? — обиделась за былых подружек Алена.