Ангел Рейха - Анита Мейсон

Пилоты пришли в глубокое уныние. Естественно. С мечтой о самопожертвовании не шутят. И в любом случае они были планеристами и не умели управлять «фоккевульфом».

С этого момента проект начал сам собой сворачиваться, каковой процесс нельзя было остановить, даже заменив командира. Летчикам предложили подписать заявление о готовности совершить самоубийство на любом самолете, направленном на любую цель. Многие соглашались неохотно. Они готовились совсем не к этому. Планеристов начали обучать пилотированию «фоккевульфа».

Потом Адольф узнал о происходящем и сказал, что не хочет, чтобы летчики-смертники использовали «Фоккевульф-190». В кои-то веки я с ним согласилась. Такую хорошую машину было жаль использовать в качестве самолета-снаряда.

К тому времени мы стали обстреливать Лондон беспилотными «вишневыми косточками». Газеты сообщали, что по всему Лондону бушуют пожары, что здания рушатся как карточные домики, что уничтожены продовольственные склады и население охвачено паникой. Никто больше не обращал ни малейшего внимания на газеты.

Тогда же Геббельс пригласил летчиков на обед в министерство пропаганды и произнес перед ними речь о героизме. Гиммлер уже тоже публично высказал свое мнение. Его глубоко тревожила перспектива принести в жертву цвет германской молодежи. Он хотел, чтобы пилоты для этой миссии набирались среди преступников и безнадежных больных. Он вызвался набрать кандидатов.

Медленно тянулось лето – за малоосмысленной деятельностью, тягостными раздумьями и учебной стрельбой. На западе американцы, канадцы, англичане и французы с боями продвигались к Рейну. Заговор военных, имевший целью убийство Гитлера, провалился, множество генералов было повешено. Мы сдали Париж. Советские войска заняли Восточную Пруссию, дошли до Варшавы, захватили румынские нефтяные месторождения. Проект «Рейхенберг» вяло плыл по течению, шел ко дну, потом снова всплыл, но в скором времени потонул окончательно. Летчики ушли на фронт, чтобы пожертвовать жизнью более традиционно.

Что я собиралась делать? Война близилась к концу, но предсмертная агония затянулась. Казалось, сам мир стоял на краю гибели. Сельскую местность заполонили беженцы и дезертиры; города лежали в руинах, залитые водой из разбомбленных водопроводных магистралей, полные истощенных жителей, обменивающих ценные вещи на предметы первой необходимости, и беспризорных детей, живущих в развалинах. Наступила зима, и не было угля. Не было продуктов. Только грохот бомбежек и истерические вопли министерства пропаганды.

Германская армия предприняла отчаянную попытку прорвать Западный фронт. К январю она провалилась. И в январе же с востока покатилась мощная приливная волна. Это было последнее масштабное наступление русских. Ничто не могло его остановить. Волна прокатилась через Польшу, Восточную Пруссию и Силезию и принесла русские танки к дальним пригородам Берлина.

В те месяцы я делала все, что могла и что мне приказывали, если было кому отдавать приказы. Я перестала думать о том, какие действия допустимы или недопустимы на войне и какие приемлемы для меня. Происходило слишком много событий, непостижимых разуму. Беспрерывно поступали сведения о новых ужасах, распространялись все новые леденящие кровь истории о людях, сожженных заживо в своих домах в Гамбурге; о человеческой коже, растопленной в Дрездене, как масло; об американских солдатах, распевающих «Боже, благослови Америку» на кладбище, в которое превратился Кельн. После Дрездена я поняла, что Эрнст был прав насчет военной формы. Со всеми людьми, однажды ее надевшими, она творила одно и то же.

Я продолжала летать, поскольку мне нужно было чем-то заниматься, а чем именно я занимаюсь, уже не имело никакого значения. И поскольку я надеялась однажды, где-нибудь на другом конце Германии, увидеть лицо Паулы. К тому времени, в любом случае, я стала бездомной. Мою берлинскую квартиру разбомбили. А вместе с ней – все наши с Паулой вещи, которые я не успела упаковать в два чемодана и отвезти к родителям. И вместе с ней (надеюсь, но с трудом верю) канули в прошлое и Карги.

Я перевозила различные депеши, а иногда и молчаливых генералов. В то время как вражеские войска медленно продвигались все ближе и ближе к Берлину, я помогала эвакуировать раненых. Иногда вывозила до смерти напуганных солдат, желавших одного – поскорее убраться с дороги русских.

Я находилась в Мюнхене, где подыскивала посадочные площадки для санитарных самолетов на австрийской границе, когда получила телеграмму от генерала фон Грейма, просившего доставить его в бункер Гитлера.

Мы спускались по лестнице, которая освещалась свечами, установленными на подставках, на скорую руку вколоченных в оштукатуренные стены. Язычки пламени трепетали при каждом разрыве снаряда, и некоторые гасли у меня на глазах. Все ступеньки покрывал толстый слой белесоватой пыли, скрипевшей под нашими ногами.

Шум усиливался по мере того, как мы спускались все ниже: низкий гул с постукиванием. Генератор. Снизу тянуло запахом гнили, словно там что-то разлагалось.

Мы прошли три длинных пролета узкой и крутой лестницы. Генерал сдавленным голосом чертыхнулся, когда один из молодых эсэсовцев споткнулся и раненая нога подпрыгнула на носилках.

Тяжело дыша, они спустили генерала на маленькую лестничную площадку. Перед нами была стена; направо тянулся узенький коридорчик, сворачивавший через пару метров. Мы завернули за угол и вошли в следующий длинный коридор. В конце него я разглядела бетонные ступеньки, ведущие наверх, ко второму входу в бункер.

В середине коридора нам пришлось немного повозиться, протискивая носилки в дверной проем. Мы достигли обитаемой части бункера. Люди молча подходили к дверям крохотных помещений и внимательно вглядывались в наши лица.

Винтовая лестница вела на нижний уровень комплекса. Шум генератора усилился до максимума, и на одной стене я увидела клапаны и трубы механического сердца бункера, а на другой – сплетение кабелей. Потом мы прошли мимо туалетных комнат с облицованными белым кафелем стенами.

Мы оказались в коридоре, вероятно использовавшемся в качестве гостиной, ибо нам пришлось обогнуть три кресла. На одном из них лежала восточноевропейская овчарка, на сиденье другого валялся ковбойский роман в яркой обложке, а в третьем сидел министр пропаганды, уставившись немигающим взглядом в пустоту.

Он скосил на нас глаза, когда мы проходили мимо, но ничего не сказал.

Двери в следующем коридоре вели в помещения попросторней. Здесь эсэсовцы остановились, и один из них громко крикнул:

– Доктор Штумпфеггер!

В дверном проеме справа от меня вырос огромный человек с приятным лицом. Он окинул глазами всех нас и на мгновение задержал зачарованный взгляд на ноге генерала. Потом широко распахнул дверь.

Через крохотную приемную мы вошли в кабинет с белыми стенами, где стояли походная кровать и чисто вымытый стол. Доктор Штумпфеггер знаком велел положить генерала на стол, а потом, подойдя к умывальнику, отпустил солдатиков и сказал мне: