Ангел Рейха - Анита Мейсон

Грузовик тормозит в полуметре от генерала. Из окна водителя на нас смотрит дуло «люгера». Подняв пистолет, генерал называет себя и просит довезти нас до Любека.

Пассажирская дверца открывается, и из кабины выпрыгивает капрал СС с автоматом.

Генерал повторяет свое требование. Чтобы стать лицом к эсэсовцу, он отступает на шаг назад и спотыкается. Я делаю движение, чтобы поддержать его, но ствол «люгера» дергается и голос из кабины велит мне стоять на месте.

– Удостоверение личности, – говорит капрал.

– Я отдам вас под трибунал, – говорит генерал. – Вы что, не видите, в каком я звании?

– Ваши документы, пожалуйста.

– Документы, – рычит генерал. – Ладно, я покажу вам документ. – Левой рукой он неловко расстегивает шинель и шарит во внутреннем кармане. Он вытаскивает оттуда клеенчатый пакет, перевязанный тесьмой, и протягивает эсэсовцу.

– Откройте.

Самому генералу не открыть одной рукой.

Эсэсовец кивает мне:

– Откройте.

Я развязываю тесьму, вынимаю из пакета толстый конверт, а из конверта письмо с гербом Ресхс-канцелярии и лихорадочно нацарапанной внизу подписью.

Капрал СС цепенеет, когда я протягиваю письмо. Он не притрагивается к нему. Он громко щелкает каблуками и машинально выбрасывает вверх руку:

– Прошу прощения, герр фельдмаршал. Здесь полно дезертиров. Чем мы можем вам помочь?

– Вы можете доставить нас в штаб военно-воздушных сил в Любеке, – отвечает генерал на удивление мягко. – Чем скорее, тем лучше.

С нашей помощью генерал забирается в кузов, и я залезаю следом. Мы вдвоем едва помещаемся за штабелем длинных цилиндрических предметов, которые я не могу толком рассмотреть в полумраке и до которых стараюсь не дотрагиваться, покуда капрал не сообщает, что это такое.

– Ковры.

– Ковры?

– Восточные ковры, собственность какого-то гауляйтера. Мы везем их в Любек для отправки куда-то, куда этот господин собирается дать деру. – Искоса взглянув на генерала, капрал сплевывает.

Мы трогаемся с места. Грузовик тяжело нагружен, дорога скверная. Мы движемся немногим быстрее, чем пешком. Немного погодя я вдруг замечаю странный неподвижный взгляд генерала, устремленный за откидной борт грузовика. Перевожу глаза туда же.

Небо потемнело в предвестии грозы. Косые солнечные лучи пробиваются в разрыв багрового облака.

Такого же багрового цвета лицо человека, висящего под густой кроной дерева. Голова, вяло поникшая на вывернутой шее, резко контрастирует с неестественно напряженным телом. На груди белеет плакат. На нем написано: «Я трус, отказавшийся защищать германских женщин и детей».

Это только первый. Они висят в ряд вдоль дороги на протяжении следующего полукилометра. Безжизненно болтающиеся ноги… самое печальное зрелище на свете.

В середине апреля я приступила к испытаниям пилотируемой версии машины, впоследствии получившей название «Фау-1». Мы называли самолет «проект Рейхенберг», по имени завода-производителя. «Вишневая косточка» явно звучало слишком легкомысленно, с учетом обстоятельств.

Модернизированный самолет очень походил на машину с фотографии, которую мне показывал Мильх. Странного вида труба реактивного двигателя осталась на прежнем месте, над фюзеляжем, для сохранения равновесия, хотя и не использовалась по назначению. Прямо перед ней находилась маленькая кабина. Самолет стоял на бесстоечном шасси, как планер.

Он немного напоминал мне «комет». Оба приземлялись с грехом пополам; оба ненавидели пилотов лютой ненавистью. Главная проблема с «Фау-1» заключалась в том, что по замыслу конструкторов он должен был только летать и падать на землю, а не совершать посадку. Посему он любил именно падать и разбиваться.

Самый свой неудачный полет на «Фау-1» я совершила с баком воды. Шасси было рассчитано на вес инструктора и ученика, но никак не на вес большого количества взрывчатки. Это было глупо, поскольку не учитывалась необходимость испытать летные качества машины, несущей вес пилота и взрывчатки одновременно. Нашли остроумное решение: взрывчатку заменить равным по весу баком воды, которую перед посадкой надлежало слить при помощи специального рычага, открывающего пробку.

Я подняла свой бак с водой на высоту шесть тысяч метров, и сливное отверстие замерзло.

Я будто заново пережила аварию «комета»: стремительное падение высоты, лихорадочная возня с внезапно заевшим рычагом. На отметке двести метров лед растаял, и вода хлынула из бака мощной струей, взрывшей землю позади меня. Уже на посадочной полосе, отстегивая привязные ремни и улыбаясь идиотской улыбкой, я задалась вопросом, с чего я взяла, что хочу умереть.

Ближе к концу испытаний появились добровольцы. Юные, страшно юные, едва выросшие из своей гитлерюгендской формы, жаждущие проявить мужество и умереть за Германию. Все они были планеристами.

Начались тренировочные полеты. Поскольку на тренировочные полеты отводилось слишком много времени и поскольку чиновничий ум не терпит мысли о праздном времяпрепровождении, из министерства поступил приказ выделить пилотам несколько часов в день на занятия учебной стрельбой и физическую подготовку. Понятное дело, в конечном счете они стали уделять учебной стрельбе и физическим упражнениям больше времени, чем тренировочным полетам на «Фау-1». Стало известно, что командир части, который сильно поднял свой личный престиж, взяв на себя ответственность за осуществление проекта, отказался включить свое имя в список добровольцев. В разговорах пилотов о предстоящей миссии все чаще звучали неуверенные нотки.

Потом союзные войска высадились в Нормандии.

Мы все ожидали этого, но все равно испытали тяжелое потрясение. Я испытала потрясение, поскольку это означало, что война действительно закончилась. А что будет дальше, я не представляла.

Пилоты пали духом. Где цели, которые они должны уничтожать ценой своей жизни? Они вдруг стали несущественными. Потеряли всякое значение. Важными целями теперь стали крупные войсковые формирования и скопления бронетехники, постоянно находившиеся в движении. Практически недоступные для планера, набитого мощной взрывчаткой.

Вероятно, именно поэтому в дело вмешался Толстяк.

Он так давно сидел сложа руки, что его имя стало синонимом бездействия. О нем всегда ходили анекдоты, но теперь в шутках слышалось озлобление. Его винили (и справедливо) в том, что у нас нет истребителей, способных противостоять эскадрильям вражеских бомбардировщиков, которые день и ночь гудели над нашими городами. Адольф больше не находил времени на общение с ним – но, странное дело, не смещал его с должности. Толстяк по-прежнему иногда появлялся на людях – усыпанная драгоценностями, напудренная гора мяса в мундире пастельных тонов, – но никогда не показывался в критические минуты.

Однако после 6 июня Толстяк зашевелился. Нет, не для того чтобы воспрепятствовать высадке союзных войск в Нормандии. (Судя по слухам, доходившим до нас с Западного фронта, среди командного состава военно-воздушных сил царили полный разброд и неразбериха.) Толстяк вышел из состояния апатии и издал приказ, предписывающий летчикам-смертникам совершать самоубийство не на «Фау-1», а на «Фоккевульфе-190».