Кутузов - Алексей Шишов

Гроб был поставлен на катафалке в Казанском соборе. В пятницу новое печальное празднество занимало каждого жителя Петербурга. По Невскому проспекту с трудом пройти можно было. Я был в церкви при отпевании. В то время, когда гроб был снят с катафалка и понесен в приготовленную в церкви же могилу, яркие лучи солнца ударили из верхнего окна прямо на могилу, прежде же того погода была пасмурная. Таким образом само небо, казалось, принимало участие в сей горести народной и благословило в могилу победителя того, который вооружался против человечества, вооружился и против самого Бога.

Так тело покойного было предано земле. Горесть была видна на лице каждого, и каждый благословлял его и с умилением молил Бога об умершем. Конечно, спаситель миллионов насладится достойную наградою за заслуги свои в будущей жизни, где нет горести, но где радость чистая и неотравляемая слабостями и пороками людей завистливых и пристрастных.

Желал бы Вам прислать что-нибудь из написанного на смерть князя, но по сие время нет еще ничего достойного памяти великого.

Е.И. Кутузова — Александру I.

14 сентября 1813. Санкт-Петербург.

Всемилостивый Государь!

Вдова князя Кутузова просит у Вас милости. Бог свидетель, что совершенная крайность к сему меня принуждает. Малое имение, доставшееся после покойного, отягчено его и моими долгами и едва достает на заплату процентов с оного в казну и партикулярным подать; сие самое делает меня без малейшего доходу и остаток дней моих должна проводить, оплакивая теперь мужа и нищету свою.

Вашего Императорского Величества верноподданная Голенищева-Кутузова-Смоленская.

Александр I — Д.А. Гурьеву.

30 августа 1814. С.-Петербург.

Господину министру финансов.

В память знаменитых заслуг, оказанных Отечеству покойным генерал-фельдмаршалом князем Кутузовым-Смоленским, Всемилостивейше повелеваю выдать за заплату долгов вдовствующей супруге его сто пятьдесят тысяч рублей и каждой из его дочерей по пятидесяти тысяч рублей из Государственного Казначейства.

На подлинном подписано собственною Его Императорского Величества рукою:

Александр

Из воспоминаний о М.И. Кутузове

Директор Кадетского корпуса

Долго допытывались мы и наконец узнали, что к нам назначен начальником Михаил Илларионович Кутузов. Мы уже слышали о его чудесных ранах, о его подвигах под Измаилом, о его быстром движении за Дунаем и на высотах Мачинских, которое решило победу и было первым шагом к заключению мира с Портою Оттоманскою в исходе 1791 года. В половине 1794 года был он чрезвычайным послом в Константинополе, где ловкою политикою возбудил общее внимание послов европейских, а остроумием своим развеселял важный диван и султана.

В блестящих лаврах вступил он к нам в корпус, и тут встретило его новое торжество, как будто нарочно приготовленное для него рукою графа Ангальта. Вошед в нашу залу, Кутузов остановился там, где была высокая статуя Марса, по одну сторону которой, как уже выше было сказано, начертана была выписка из тактики Фридриха И: «Будь в стане Фабием, а в поле Ганнибалом», а по другую сторону стоял бюст Юлия Кесаря.

Если бы какая-нибудь волшебная звезда вскрыла тогда звезду будущего, то тут представилась бы живая летопись всех военных событий 1812 года. Но тогда в нашей великой России никто об этом не думал; все в ней пировало и ликовало, только мы были в унынии. Кутузов молча стоял пред Марсом, и я через ряды моих товарищей подошел к нему и сказал: «Ваше Высокопревосходительство! В лице графа Ангальта мы лишились нашего нежного отца, но мы надеемся, что и вы с отеческим чувством примете нас к своему сердцу. Душа и мысль графа Ангальта жила для нас и благодарность запечатлела в душах наших любовь его к нам. На полях битв слава увенчивала вас лаврами, а здесь любовь ваша к нам будет одушевлять нас такою же признательностью, какую питали мы и к прежнему нашему отцу». Когда я кончил, Кутузов, окинув нас грозным взглядом, возразил:

— Граф Ангальт обходился с вами как с детьми, а я буду обходиться с вами как с солдатами.

Мертвое молчание было единственным на это ответом. Он понял, что мы догадались, что слова его были посторонним внушением. […]

Верил ли Кутузов молве о графе (Ангальте. — А. Ш.) и о корпусе, не знаю. Но он был вполне светским человеком и в этом резкою чертою отличался от Суворова. Отделяясь от света, Суворов, как будто опасаясь, чтобы слава его подвигов не затмилась, набивался с письмами ко всем значащим своим современникам. Кто чего-нибудь ищет и домогается, тот не хочет быть забытым.

«Не покажись раза три в театре, — говорил Наполеон после первой войны в Италии, — и слава твоя расстелется дымом». Кутузов не вел переписки, но в виду общества действовал своим лицом, кланялся и уклонялся, выжидал и не упускал выжданного, оттерпливался и после сумрачных дней выходил блистательнее. […]

Чрез два дня воспоследовал экзамен, всегда происходивший по вечерам. Началось с русской словесности. Николай Яковлевич Озерецковский задал нам сочинить письмо, будто бы препровожденное к отцу раненым сыном с поля сражения. […] Два первые сочинения Кутузов слушал без особенного внимания. Дошла очередь до меня. Я читал с жаром и громко, Кутузов вслушивался в мое чтение. Лицо его постепенно изменялось, и на щеках вспыхнул яркий румянец при следующих словах: «Я ранен, но кровь моя лилась за отечество, и рана увенчала меня лаврами! Когда же сын ваш приедет к вам, когда вы примете его в свои объятия, тогда радостное биение сердца вашего скажет: «Твой сын не изменил ожиданиям отца своего!» У Кутузова блеснули на глазах слезы, он обнял меня и произнес этот роковой и бедоносный приговор: «Нет, брат! Ты не будешь служить, ты будешь писателем!»

Недавно еще слышал я, будто бы Кутузов обходился с нами сурово. Это неправда; правда только то, что между им и нами было какое-то безмолвное недоверие, но это недоверие рушилось и разрешилось случайно. Кутузов пожал тогда такие лавры, каких не пожинал ни на высотах Мачинских, ни под стенами Измаила, ни на поле Бородинском — он победил самого себя.

Два вечера прошли спокойно. На третий спрашивали у нас всемирную историю, которая как будто нарочно подоспела с великими своими превратностями к важнейшему обстоятельству нашей кадетской жизни. Мы начали шепотом разговаривать между собою и голоса 120-ти кадет слились в один жужжащий гул. «Тише, господа!» — сказал Кутузов. Мы смолкли и через несколько минут опять заговорили. «Тише, говорю вам!» — грозно повторил Михаил Илларионович. Мы замолчали, но не надолго. «Тише!» — закричал он еще грознее и при этом третьем «тише» прибавил несколько слов, от которых мы замолчали.

Ударило восемь часов; Кутузов вышел. Мы все пошли за ним. Каждый вечер Кутузов ездил к тогдашнему временщику. Слуга сказал, куда ехать, а мы закричали:

— Подлец, хвост Зубова!

В наше время о каждом экзамене начальник корпуса лично доносил императрице. На другой день Кутузов явился к ней.