Три минуты молчания. Снегирь - Георгий Николаевич Владимов

дела довести. И его тоже понять можно, Жору: кепа бы за эти сети и разжаловали, и судили, а меня бы только судили, разжаловать же меня некуда. К тому же вон как всё обошлось.

Я спросил у Жоры:

– А ты пойдёшь?

– Да не решил ещё. Отдохнуть хочется, после всех волнений.

Но себя он в список вторым поставил. А первым – «маркони». Потому что «маркони» всё равно себя первым поставит, когда список будет передавать на порт.

Сам же «маркони» мне так сказал:

– Я тут учебник подзубриваю, на шофёра. Вообще-то, невелика премудрость. Ну, правила тяжело запомнить, черт ногу сломит. Но у меня же в ГАИ кореш, выставлю ему банку, сделает мне правишки. Как думаешь?

А я думаю: кто же мы такие? Дети… Больше никто.

8

В порт пришли мы под утро. «Молодой» нас долго тащил – мимо створных огней, мимо плавдоков, где звякало, визжало, шипела электросварка, мимо сопок, где ни один огонёк ещё не светился, мимо «Арктики», ещё пустоглазой, а в середине гавани он к нам перешвартовался бортом и стал заталкивать в ковш.

Мы уже все стояли на палубе, в последний раз кандеем накормленные, одетые в береговое, только мне пришлось телогрейку у боцмана просить.

Я бы порассказал вам, как это обычно бывает – как траулер вползает в ковш и упирается в причал носом, а второй штурман стоит уже наготове с чемоданчиком и с ходу перепрыгивает на пирс и летит что духу есть в контору – за авансом. А мы пока разворачиваемся и швартуемся уже по-настоящему, крепим все концы – прижимные, продольные, шпринговые – и только заканчиваем это дело, он уже чешет обратно на всех парах и кричит: «Есть!» И мы набиваемся в салон, дышим друг другу в затылки, а он распечатывает пачки на столе, ставит галочки в ведомости и – пожалте «сумму прописью», кто сколько заказывал: двести, триста. Потом уже грузчики-берегаши выгрузят нашу рыбу, и нам её за весь рейс посчитают, и контора выдаст полный расчёт. А покуда – аванс, и женщины уже нас ждут на пирсе, чтобы сразу же развести по домам – хватит, наплавались капеллой!

Но в этот раз всё по-другому вышло. Ну, если уж повело наискось, так до последней швартовки. Мы посмотрели – и не узнали родного причала. Пусто, некому даже конец принять. Потом явился некто – дробненький, в капелюхе с ушами, как у легавой, – и мрачно нам сказал:

– Это чего это вы левым бортом швартуетесь? Вам диспетчер правым велел стать, радио не слышали? – И скинул нам гашу с тумбы.

– Милый человек, – кеп ему говорит, – у нас же ходу нет, мы же с буксиром сутки будем в ковше разворачиваться.

– А моё дело маленькое. Сказано – правым, значит – правым. Хотите на рейде позагорать – это я могу устроить.

Боцман взял да и накинул ему гашу на плечи. Тот чего-то затявкал, но мы уже не слушали, перепрыгивали на пирс.

Мы пошли по причалу – не спеша, разминая ноги, и так звонко снежок скрипел, никогда он на палубе так не скрипит. И вдруг увидели наших женщин – со всех ног они к нам бежали, с плачами, охами:

– Васенька, Серёженька, Кеша, а нам-то восьмой сказали причал. А мы, дуры, там стоим, ждём. А чтоб ему, этому диспетчеру…

И пошло, и поехало. Они, моряцкие жёны, тоже умеют слова выбирать.

Ваське Бурову жена обеих дочек привела – платками замотанные, одни глазёнки видны заспанные. Не посовестилась она их в такую рань будить. Или же сами напросились: не каждый же день папка из рейса приходит и не в каждом же рейсе он тонет. Васька даже прослезился, когда увидел своих пацанок. Расчмокал их в носы, лобики пощупал.

– Горяченькие чего-то.

– Ты что! – Жена кинулась отнимать. – Да где же горяченькие, сдурел совсем. У кого ещё такие здоровенькие!

Васька их сгрёб под мышки, одну и другую, и так понёс. Потом на плечи пересадил.

– Да отпусти ты их, старый дурак! – жена ему кричит. – Они ж уже взрослые, сами небось пойдут.

– Не отпущу! До дому донесу. Какие они взрослые, ну какие взрослые, пускай подольше на папке поездят, маленькие мои…

Она и улыбалась, и слёзы утирала платком. Поворачивалась к нам ко всем востреньким личиком, виноватым каким-то, будто она оправдывалась за Ваську: «Видите, каково мне с ним…»

Зато у Ваньки Обода жена оказалась – чуть не на голову его выше. И разодетая – в сапожках, в шубке из серого каракуля, в кубанке с алым верхом. А из-под кубанки глаз цыганский косит, кудри взбитые вьются, румянец пышет. Этакое богатство, конечно, без топора не убережёшь.

– Ах ты чучело моё! – ударила Ваньку по плечу. – Фокусы устраиваешь? Я тебя с плавбазой встречаю, а ты мне – сюрприз!

Затискала, затормошила его и сама же хохотала, как от щекотки. Ванька совсем потерялся:

– Клара, ну мы ж не одни, ты б хоть познакомилась раньше.

– А чего ж не познакомиться! – И всем нам руку стала совать, с наманикюренными ногтями. – Клара Обод, очень приятно!

Мне пожала – я чуть не присел. До кепа даже добралась.

– Клара Обод, очень приятно! А неприятности – сплюньте через левое плечо, всё будет чудненько!

Кепова жена поглядела на неё испуганно. Клара её успокоила:

– Ах мы женщины, дуры, столько переживаем, а они потом приплывают, такие мордастые, и ничегошеньки с ними не случается. Эх, соколики, как мне вас видеть приятно! Денежки вам уже выписаны, в полтретьего валяйте получать.

Мы пошли дальше с женщинами, повернули от причалов к Центральной проходной и понемногу растягивались, разбивались на пары.

Рядом со мной «маркониева» жена шла – не скажу, что подарок. Переваливалась, как утица, ноги – бутылками, а личико – ну, то самое, о котором говорят: «На роже скандал», – надменное, губы сухие поджаты, глаза наполовину веками прикрыты, голыми какими-то, без ресниц. Даже и тут она удержаться не могла, пилила его шёпотом, но таким, что и другим было слышно:

– Не понимаю, что у тебя общего с этими серыми людьми! Пусть они лезут хоть к чёрту на рога. А ты специалист, радиооператор, с квалификацией. Ровню себе нашёл!

– Ну, Раиска, ну, перестань, – он ей говорил, морщась, со страданием в голосе. – Ну, киска. Всё же благополучно.

– Да? А кто мне поправит мою нервную систему? Совершенно расшатанную. Твоими похождениями.

– Ну, дома всё скажешь.

– Дома я тебе ещё не то скажу! Напозволялся там. Наверно, с такими же вульгарными нюхами, как эта? – Кларе в спину вонзилась глазами.