Три минуты молчания. Снегирь - Георгий Николаевич Владимов

– Какой же я, Клавка?

– Всё сказать? Не обидишься?

– Нет.

– Не такой ты, за кого выходят. Влюбиться в тебя – можно, голову даже потерять. В одних твоих глазыньках зелёных утонешь… Но выйти за тебя – это же лучше на рельсы лечь. Или вот отсюда, из иллюминатора, вот так, в чём есть, выброситься. Ты знаешь, ты – кто? Одинокая душа! Один посреди поля. Вот руки у тебя хорошие. – Взяла мою руку, прижала к своей щеке. – А душа – ледышка. И не отогреть мне её никогда. Страшно мне было, когда ты на меня кричал.

– Я не кричал.

– Уж лучше б кричал. Лучше бы даже побил. А ты так… по-змеиному, шёпотом. Ты всё на меня мог подумать. Но ты что – не видел, как я на тебя смотрела? Я же на палубе, на ветру стояла! Тут не подделаешься.

Это я просто видел сейчас, как она смотрела. И вспомнилось мне, как салага кричал сверху, в затопленную шахту: «Бичи, вы мне нравитесь, это момент истины!» Наверно, есть что-то, чего не подделаешь, – только ведь различить!.. И ещё про шотландца вспомнилось, на которого я орал. А он, наверно, просто засыпал в корме. Страхом намучился, устал… Руки-то делали, что надо, а душа была – ледышка.

Я сказал:

– Может, потому всё, что жизнь у меня такая. Колесом заверченная.

– А у меня она – другая? Тоже вертись. Но живём же мы ещё для чего-нибудь, не только чтобы вертеться. Иной раз посмотришь…

– И звёздочка над тобой качается?

– Ну, как хочешь это назови. Но должно же оно быть. Бог, наверно, какой-то, я уж не знаю… Ну вот, наговорила я тебе. Не обидела?

– Клавка, – я сказал, – я одно знаю: я теперь без тебя не жилец!..

– Не надо так. Я тебе же хорошего желаю. Я ведь сбегу от тебя, это у меня живенько. Второй раз такое лицо твоё увидеть… как тогда, помнишь, когда я тебя спрашивала: «Что ты против меня имеешь?» А ведь увижу, увижу! Что другое, а это увижу. Наговорят тебе про меня – и увижу. И далеко мне придётся от тебя бежать! От милого-то подальше бежишь, чем от немилого.

– Скажи, зачем же тогда всё было?

– Что было? А ничего такого не было. – Уже она другая стала, когда платье накинула – с этим кружевом на груди. И самое лучшее уже прошло – когда она в первый раз ко мне припала, к плечу. – Ну что ты спрашиваешь? Зачем любовь была? Да так… Пусто мне в последнее время. Ты в эту пустоту и залетел, такой непрошеный. А тут ещё ты смерть пережил… Ну, прости. Наверно, не надо было…

Нет, я подумал, всё было надо. Хотя бы затем, чтоб ты мне всё рассказала. И впредь бы я не думал, что можно пройти мимо любого и коснуться его – хоть рукой, хоть словом – и совсем следа не оставить. Но зачем же ты пришла, чтобы уйти? Сама же спрашивала: «Зачем так жить глупо?» А все мы так и живём. Уходим, чтобы вернуться. Возвращаемся, чтобы уйти. А мне-то уже подумалось – я прибился к какой-то пристани, и она была, что называется, обетованная. Где-то я такое слышал: «Земля обетованная». Не знаю, что это. Но, наверно, хорошая земля. Только и она от меня уходила.

Я это хотел ей сказать – и не успел. Потому что тут, в каюте, тоже динамик был. И по трансляции объявили: наших шотландских гостей приглашают на верхнюю палубу. Причалил норвежский крейсер, который отвезёт их на родину.

– Их ещё долго будут провожать, обниматься, – сказала Клавка. – Ты отдохни ещё, всё-таки я тебя покормлю. Вас-то пока не дёргают.

– Это не задержится.

И точно, не задержалось. Нижепоименованных товарищей попросили вернуться на своё судно – для несения буксирной вахты. Перечислили всех почти, кроме машинной команды.

– И тебя позвали?

– Разве не слышала?

Клавка ушла к столику, закинула руки, встряхнула всю копну волос. И снова рассыпала по спине. Потом стала собирать в узел.

– Я же не знаю твою фамилию. Знаю только, что Сеня.

Я сказал ей.

– Вот, теперь буду знать. Надо тебе идти?

– Вахта всё-таки. Хотя и буксирная.

– Жалко, я думала: мы хоть вместе доплывём. Я бы тебя где-нибудь устроила.

– Я бы и сам устроился. Только ни к чему.

Я теперь должен был встать и уйти. Но встать мне было – как на казнь, и куда я должен был идти от неё – тоже я не знал.

Всё-таки я оделся. И всё-таки ещё одну глупость сделал. Спросил её:

– Не встретимся больше совсем?

– Не знаю. Запуталась я. Уехать бы мне и правда куда-нибудь!.. Ну, иди, пожалуйста. Иди, не терзай меня. Я даже не знаю, как я отсюда выйду. И хлопот мне ещё прибавилось…

– Каких же хлопот, Клавка?

Она улыбнулась через силу:

– Маленький? Не знаешь, с чего дети начинаются?.. Ох, нельзя мне было сегодня!..

Никогда я не знал, что в таких случаях говорят. Я хотел подойти к ней. Она попросила:

– Не надо, не целуй меня. А то я совсем расклеюсь.

– Прощай тогда…

Когда я уходил, она отвернулась к столику, вдевала серёжки.

Я дошёл до главного трапа и остановился. Может быть, здесь она и спрашивала: «Что ты против меня имеешь?»

Я стал в тени, за огнетушителем. Мне хотелось ещё раз на неё посмотреть.

Клавка шла по коридору – медленно и как пьяная. Не как те пьяные, которых шатает. А как сильно пьяные, которые уже прямо идут. Шаркала каблуками по ковру. Остановилась, поправила волосы и улыбнулась сама себе. Но улыбка тоже вышла пьяная и жалкая какая-то.

От других – когда я уходил после этого – мне больше всего отдохнуть хотелось душой, весь я пустой делался. А её – как будто с кожей от меня оторвали. Я даже позвать её не смог, когда она мимо прошла, не заметила. Лучше мне было не смотреть на неё.

Я вышел на верхнюю палубу – там шумно было, светло и весь левый борт, где причалил крейсер, запружен людьми. Там всё ещё провожали шотландцев, никак не могли отпустить. Обнимались с ними, фотографировались при прожекторах.

Я туда не пошёл. Мне хотелось с первой же сеткой спуститься, чтобы не увидеть Лилю, когда она выйдет проводить салаг. Слава богу, они где-то задержались, а первыми Шурка пришёл и «маркони». Ухман нам подал сетку, и мы взлетели.