Хищная книга - Мариус Брилл

— И то и другое, дорогой, — отозвалась Мерсия, складывая в ящик ниточку почти невидимых трусиков.

— Но как мы будем ее искать? Это многолюдный город. Мы даже не знаем, с чего начать.

— Мы знаем, что существует ублюдок по имени Фердинанд, и где-то здесь есть гондольер по имени Гвидо.

— Ты представляешь себе, сколько тут гондольеров? Они здесь как шоферы такси.

Мерсия развернулась к нему.

— Что-то я смотрю, ты в последнее время стал слишком пессимистичным, а ведь на неудачу обречен только тот, кто сам себя на нее обрекает. Откуда у тебя эта обреченность?

— Моя проблема, как ты могла заметить, — не обреченность, а обезрученность.

— Ох, может быть, покончим с этим?

— С рукой и ногой уже покончено.

— А я думаю, что это очень сексуально.

Флирт поискал иронию в выражении лица Мерсии, но не смог ее найти.

— Правда?

— Да. Это же уникально, мы можем делать такие вещи, которые во всем мире могут делать лишь единицы, — взглянув на его ширинку, она улыбнулась, и, как всегда, в суровом мире Флирта все растаяло. Какая все-таки прелесть эта животная похоть.

Мерсия закончила укладывать одежду и оставила лишь один предмет, вероятно, самый крошечный из когда-либо скроенных для прикрытия женских нескромных мест. Флирт жадно смотрел, как она это надевает.

— Отлично, — сказала она, бросая на него такой соблазнительный взгляд, что он с радостью отдал бы оставшиеся конечности, только бы поцеловать край ее микроюбки, — пойдем-ка поищем гондольеров.

* * *

— Он нас за бройлеров держит, а, Картер?

— Да, сэр, так точно.

— Это потому, что он сука, правда, Картер?

— Так точно, сэр.

— А что мы делаем с суками, Картер?

— Э-э, мы их определенным образом имеем, сэр?

— Мы их трахаем, Картер. Мы их трахаем долго и тщательно. До крови, так, Картер?

— Ну, от нас требуется подходить… э-э, к таким вопросам с… э-э, щепетильностью, сэр. Честь мундира.

— Конечно, Картер. В мирное время мы не трахаем сук до крови. Мы их вежливо просим стать в позу и следим, чтобы им не было больно, а потом еще говорим спасибо, так, Картер?

— Думаю, сэр, что это определяется принципами, которые…

— Но, Картер, сейчас ведь не мирное время, эта сука объявила нам войну, а во время войны все факанные принципы улетают в факанную форточку. — Верный себе, капитан раздраженно брызгал слюной, завопив: — Так что эту суку Ультру мы будем трахать, пока не затрахаем до крови, и уж я об этом позабочусь. Или мое имя… — капитан Ремингтон-Вилкинсон-Жиллетт сделал паузу для драматического эффекта, — или мое имя… — повторил капитан Ремингтон-Вилкинсон-Жиллетт, со значением посмотрев на свой напрягшийся в ожидании отряд, — или мое имя… — капитан Ремингтон-Вилкинсон-Жиллетт выбросил руку в сторону своих людей и улыбнулся, — не Вик. Так, ребята?

Спецназовцы дружно закричали:

— Хрена ему! — свидетелем чего оказался только дрожащий Перегноуз и пять изумленных чаек, у которых был просто праздник какой-то, нежданный коллективный день рождения — в море вокруг лодки был накрыт такой шикарный и при том никуда не торопящийся рыбный ужин, какого они отродясь не видывали.

Перегноузу же сейчас совсем не по душе была идея схватить Фердинанда. В конце концов, именно Фердинанд знал, что ему поручено следить за машиной. Подобравшись к оператору, он тихо спросил:

— Так значит, он от нас ушел? Ультра?

— Э, нет, — ответил спецназовец, подмигивая одним из своих орлиных глаз. — Мы все еще держим его машину на замке.

— Его машину? Это «бентли»?

Оператор кивнул, показав ему небольшой приборчик.

— Смотрите. У нас есть ее точное местоположение, а двигаться она не может, потому что мы заперли замок. Не дадим же мы ему убежать на стоящей два миллиона фунтов машине, битком набитой боеголовками, правильно?

— Вперед, мазафакеры, разыщем ее! — закричал капитан.

У Перегноуза опять вдруг случился приступ морской болезни; он едва успел метнуться на корму и стравить за борт, прежде чем мотор взревел и лодка, вспенивая воду, помчалась через лагуну назад в Венецию.

* * *

После еды, после внезапного и ошеломительного порыва к любовной близости, после избавления от одежды и забвения всех приличий, после наплыва чувственных ощущений, после страсти, после учащенного дыхания и стремительных телодвижений, после оргазмов, после сонной истомы, после молчаливого слияния душ, вглядывающихся друг в друга, — после всего Фердинанд и Миранда лежали в своем сказочном домике сказочного Неверневерланда, наконец-то чувствуя себя равными, наконец-то чувствуя себя творцами своего дивного нового мира, наконец-то достигнутого, наконец-то обретенного, наконец-то идеального. Миранда выглянула в окно рядом с кроватью. В отдалении виднелась полоска земли, какие-то дома.

— Что это там? — без особого интереса спросила она.

— Остров Пеллестрина, — улыбнулся Фердинанд, — в южной части Венецианской лагуны. А эти дома — рыбацкая деревушка Сан-Пьетро. Я назвал ее рыбацкой, но прошло уже много времени с тех пор, как жители занимались рыбной ловлей. Сейчас большинство из них отправляется на работу в Венецию, чем-нибудь торгуют, кормят алчного зверя туризма. Или это, или работа в одном из девяти кругов Местре. Большинство забросило свою профессию и свои рыбацкие хижины. Здесь больше никто не появляется. Таких хижин, как эта, здесь множество.

— Нет, таких больше нет, — Миранда прижалась к Фердинанду. — Эта — наша.

А в таком случае мы должны также признаться себе, что наше воображение, да и само искусство есть фундаментальное осознание нашего поражения. Это признание нашей неспособности на деле покорить окружающий нас мир, нашу планету, нашу вселенную, которая всегда будет могущественней, чем мы.

В искусстве мы можем описать сотню прекрасных женщин, нарисовать тысячу, высечь из мрамора миллион, но ни одна из них не оживет. Можете складывать песни, сочинять стихи, общаться с музами, но это лишь иллюзия, не то, чем хочет казаться; это лишь бледная тень, проекция, символ, механический отпечаток, слепок, умерщвленная мечта, надгробный камень. Искусство — лишь некролог о реальности.

Какие же мы жалкие дурачки! Может быть, нам стоит быть поосмотрительней, а вдруг мы рассмешим Землю, и в землетрясении своего хохота она сокрушит наши хрупкие тела и погребет нас под лавиной своего восхищения шуткой.

Мы оставляем воображению то, над чем не считаем возможным властвовать в жизни. Мы верим, что любовь, как чисто природное явление, невозможно контролировать, и поэтому переносим ее в царство воображения, где она достает луну с неба и рисует розы на снегу. Но можем ли мы быть уверены, что там ей и место? Мы не можем даже определить, что фактически возникает в нашем воображении и что — за его пределами. У нас есть пять чувств, пять тусклых разрозненных окон для восприятия единства Природы, грандиозности Вселенной. Так удивительно ли, что мы не в силах до конца постигнуть ее, а не то что властвовать над нею?