Краткая история семи убийств - Марлон Джеймс

Так что нет, углубляться в дебри Кингстона я не опасаюсь. Дело лишь в том, что это за глубина. Взять, например, эту. Такого вы никогда не видели, хотя, может, и бывали здесь десятки раз. Раньше я пробовал проводить параллели, но когда ты здесь, это просто теряет смысл. Когда проходишь ребят на углу, тебе никогда не приходит в голову поднять глаза и обвести, вобрать в себя всю живописную панораму этого места. Вот ты двигаешь мимо ребят и мужчин, занятых игрой в домино. Тот, который напротив меня, только что сделал широченный замах, чтобы сплеча грохнуть доминошкой по столешнице и закончить, видимо, выигрышную для себя партию (на лице игрока видна торжествующая ухмылка), но тут он замечает тебя, и его рука замедляется, а доминошку он кладет нежно-пренежно, буквально шепотом, будто игра была такой неважнецкой, что ему стыдно собственного азарта перед белым человеком.

Ты идешь дальше и недоумеваешь, а не стал ли сам подобием шоу. В принципе, не исключено, что на тебя здесь будут смотреть и даже пялиться, но ты никак не ожидаешь, что это будет настолько как в кино. Когда всё начинает тормозить и стопориться до темпа замедленной съемки, а затем и вовсе стоп-кадра; когда уши сами собой ловят тишину: вроде бы только что все было на полной громкости, и вдруг музыка обрывается оттого, что где-то разбился стакан, или две женщины ахнули, или же тишина стояла на протяжении всего этого времени. Ты проходишь первый дом (домом это назвать сложно; наверняка чье-то жилище, но точно не дом) и стараешься не заглядывать за троих ребятишек в дверном проеме. Но все равно это делаешь и изумляешься: а почему проход так хорошо освещен? Там между домами коридор или просто отсутствует крыша? Но стена там темно-синяя, ровная, и ты поневоле задумываешься, кто это решил проявить такую заботу об этом месте.

Мальчуган в длинной, до колен, желтой майке «Старски и Хатч» улыбается, но две девочки (обе постарше) уже обучены этого не делать. Та из них, что на нижней ступеньке, поднимает подол платья, показывая из-под него джинсовые шортики. Дверь за ними такая ветхая, что напоминает лес-пла́вник, но я стараюсь на это не смотреть: в двух-трех футах от них на ступеньках сидит женщина, причесывая волосы девочке постарше, что уместилась у нее в ногах. А между теми тремя ребятишками и женщиной (матерью?) кирпичная стенка с таким множеством вынутых кирпичей, что напоминает шахматную доску. Кто-то пытался побелить стенку, но сдался. Это, признаться, сбивает с толку. Ведь здесь территория ННП, то есть выигравшей на выборах партии, и, казалось бы, ее родные трущобы должны смотреться как-то лучше, добротнее; но смотрятся они еще хуже, чем квартал ЛПЯ. Впрочем, «хуже» – понятие для Кингстона традиционно относительное и меняется день ото дня… Тьфу ты, да что это я, в самом деле! У меня тут сбоку на кровати расселся какой-то гребаный чувак, а я размышляю о каком-то там гетто, что в десяти милях отсюда!

Ну же, мужик, сядь прямо, не заваливайся. Эта сцена длится уже сколько, минут десять? Ты спишь? Я это уже делал: клал лоб на руки, локтями уткнувшись в колени, хотя обычно я не сплю, а странствую. Блин, не знаю. Сейчас возьму и перевернусь. Что такого может произойти? Он слегка всполошится, а потом поймет, что я по-прежнему сплю. Это же так естественно, повернуться во сне; он, наоборот, счел бы странным, если б я не ворочался. Ведь так? Я хочу разглядеть его лицо. Он потирает себе затылок – лысый, я теперь это вижу, – а руки у него красновато-коричневые. Может, это приток крови? Повернусь-ка я и лягну его в спину. Да, именно так и поступлю.

Нет. Ну уж нет. Я хочу встать в своем, разъязви его, гостиничном номере и заказать, чтоб его, чашку кофе, хренового, потому что отель этот – дешевка, полагающая, что американцы, в силу своей тупости, не знают, какой должен быть вкус у настоящего кофе, что, в общем-то, правда, если ты вечно выхлебываешь эту бурду до последней капли, но пить я его все равно буду, потому что надо чем-то занять рот, пока идет эта гребаная перезапись пленки со вчерашнего дня, на которой ничего аппетитного, может, и нет.

А затем я схвачу свой рюкзак, натяну джинсы, прыгну в автобус и оглянусь на людей, которые дружно подумают: «Ух ты, белый чувак с нами едет». Только они подумают несколько иными словами, а у меня свои дела, так что я соскочу на остановке перед «Глинером» и составлю разговор с Биллом Билсоном, хотя он и штафирка ЛПЯ и американского правительства; штафирка, которая вечно шпигует того парня из «Нью-Йорк таймс» конским дерьмом. Хотя, в сущности, он славный малый, всегда горазд на парочку непроверенных цитат; я же хочу лишь спросить его, не припоминает ли Джоси Уэйлс, что это был за день, когда стреляли в Певца (хотя, понятно, такая трагедия), и как так он может мне рассказывать, что в него выстрелили как раз в тот момент, когда он собирался передать своему менеджеру ломтик грейпфрута, – ведь этот фактик не был известен никому, кроме самого Певца, его менеджера и меня, поскольку я единственный, с кем они об этом говорили. В смысле, это не ах какой секрет или что-то в этом роде, но это деталь, вылезающая лишь по итогам длительной кропотливой работы, когда наконец удается расположить к себе и разговорить собеседника.

Разумеется, про грейпфрут я заикаться не буду, скажу лишь, что у этого дона, похоже, имеется реально эксклюзивное знание всех интимных подробностей того покушения, которое, кстати, «покушением» мне называть запрещено. Последний раз, когда я спрашивал Певца, кто все-таки пытался его убить, он посмотрел на меня с улыбкой и сказал, что это «великий секрет». Не упомянул я этого и Джоси Уэйлсу, потому как, сами понимаете, когда я перед этим гляделся в зеркало, надписи «ПИДОР СУИЦИДНЫЙ» у меня на лбу выколото не было.

Черт, не могу удерживать прямоту мысли. Произошло-то не это. В смысле, этого еще не произошло. Я по-прежнему на краю Восьми Проулков и выискиваю Шотта Шерифа, а не Джоси Уэйлса. За каким хером мне думается о Джоси Уэйлсе? Он даже не из тех, чье имя просится на ум, – что, готов поспорить, его более чем устраивает. Джоси Уэйлс – это Копенгаген. Но это было потом, Алекс Пирс. То, что ты узнал в Восьми Проулках, послало тебя в Копенгаген, просто чтобы до конца все прояснить. Но сначала я побывал в Восьми Проулках. Ну, а если я был там, то для того, чтобы встретиться с Шотта Шерифом. Хотел узнать, действует ли по-прежнему мирный договор после тех вспышек убийств на Орандж-стрит и Печон-стрит на прошлой неделе, где юноша от ЛПЯ из-за подруги зарезал юношу от ННП. И после того последнего шоу с полицией, где ребята в черно-красном наложили лапу на тайник с оружием и боеприпасами, да такой, каким не могла бы похвастаться даже Национальная гвардия США.

Само собой, задать такой вопрос в открытую я не мог. После дружественного визита в Восемь Проулков, где мне дали инфу на Жреца, я нежданно обнаружил его под уличным фонарем. Он сидел там и ждал меня. Во всяком случае, так он сказал: «Брат, я давненько уж тебя тут караулю». Устройство связи гетто более старое и более передовое, чем телефон. Посиживал он на стальной барной сидушке из настоящего бара, в тридцати футах от угла; когда я появился, он покуривал сигарету, потягивал «Хайнекен» и послеживал за партией доминошников. Вид у него был, как у человека, к которому подходишь и эдак запросто спрашиваешь: «Эй, а где тут такой Шотта Шериф?»