Эвмесвиль - Эрнст Юнгер

* * *

Ощущения при внезапном пробуждении знакомы каждому. Ранние утренние часы безысходны: они — настоящий лабиринт. Почти всегда нас ждут хлопоты, пусть и незначительные, но по утрам эти проблемы кажутся неразрешимыми: как из них выпутаться?

Я тогда начинаю размышлять о своем положении — на кой ляд мне сдался этот Эвмесвиль? Я здесь, с одной стороны, — подозрительный кельнер, а с другой — бессистемный историк. Суждения окружающих меня, в общем, не тяготят; но как мне устоять перед самокритикой? Скверно, если человек сам себя привлекает к суду.

Смена власти, которая уже намечается, для меня лично будет представлять угрозу; и все же такая перспектива мне скорее приятна. Бункер в верховьях Суса уже подготовлен — — — эта работа, несмотря на затраченные мною усилия, была больше игрой воображения: так зимой планируют отпуск. Приобретают палатку, складную байдарку, ружье. Если игра примет серьезный оборот, я отправляюсь в отпуск. И через некоторое время вернусь. Так заканчиваются все романтические походы. Из них либо вообще не возвращаются, либо возвращаются как ни в чем не бывало.

Правят ли в Эвмесвиле тираны или демагоги, мне безразлично. Тот, кто делает ставку на смену политического режима, всегда остается в дураках; он взваливает на свои плечи груз, до которого ему нет никакого дела. Простейший шаг к свободе — скинуть с себя этот груз. Каждый человек в глубине души догадывается об этом — но все равно идет на очередные выборы.

Пока ты остаешься в пределах полиса, ты вертишься в топчаке. Лишь засыпая, раб становится свободным: в сновидениях он превращается в царя, даже в ночь перед казнью. На сновидческих пиршествах подается отнюдь не только хлеб наш насущный. Это тоже чувствует в глубине души каждый; за счет такого голода кормились пророки и папы. Князья ночи в магических облачениях хотели бы присвоить и чужие сны.

* * *

Два шага — или, скорее, прыжка — могли бы вывести человека из города, где эволюция загнала себя в мертвый тупик. Бутфо давно уже понял это, но предпочел сделать ставку на эволюцию. Вынося суждение о каком-то эксперименте, следует отрешиться от понятия пользы, как и от оценочных суждений вообще. Эксперимент лишь обогащает наш опыт; он, как и сама природа, не связан ни с определенным намерением, ни с целью, в том смысле, как мы привыкли их истолковывать.

Эксперимент всегда «удается»; в качестве удавшегося эксперимента Сверхчеловек, так же как и Проконсул[425], нашел свое место, свою нишу, свое положение ископаемого среди приматов: ведь к родовому древу относятся и мертвые ветви. «Как многие ископаемые антропоиды, проконсул тоже возвысился до предка человека» (Хеберер[426]). Как же он «возвысился», хотелось бы спросить.

На эволюцию надежды так же мало, как и на любую форму прогресса. Великое преобразование выводит за пределы не только биологического вида, но и самого биоса. То обстоятельство, что древнейшие письменные источники дошли до нас только в виде отрывочных фрагментов, — величайшая потеря для человечества. Различие между катакомбами и лесами заключается, кажется, в том, что в катакомбах экспериментируют с древом познания, в лесах же — с древом жизни.

* * *

Аттила знает леса; он долго жил там, как и на некоторых других самых крайних рубежах. Поэтому я с особым вниманием слежу за его речью, и еще больше — за его молчанием.

В катакомбах тоже происходит большее, нежели просто накопление и систематизирование знаний. Их обитатели «трясут», исследуют не только человеческое сознание, но и сам человеческий род. В лесу же, по слухам, новая Исида пророчествовала о том, что мы будем освобождены Подземным Прометеем с Кавказа.

В нашем эпигонском мире чахнущих великих империй и пришедших в упадок городов-государств все устремления направлены на удовлетворение самых примитивных потребностей. История мертва; это облегчает задачу ретроспективного исторического обзора и помогает уберечься от предвзятых мнений — по крайней мере, тем, кто уже претерпел эту боль, преодолел ее.

С другой стороны, не может быть мертвым то, что когда-то наполняло историю содержанием и приводило ее в движение. Оно, должно быть, переместилось из мира видимых явлений в резерв — на ночную сторону. Мы возводим свои дома на ископаемом грунте, который способен внезапно извергнуть огонь. Не исключено, что все является горючим материалом — вплоть до самого средоточия.

Что кое-где уже становится горячо, ощущают не только выдумщики и фантазеры. Хотя это лишь «по краям» затрагивает политические и экономические проблемы, Домо «по долгу службы» занимается и такими вещами. Известия, которые он получает от лиц, блуждающих в приграничных районах, как и результаты разведывательных рейдов, проводящихся по его инициативе, Домо держит в тайне — — — как потому, что усматривает в них угрозу, так и потому, что хотел бы вытеснить их из своего сознания: они не вписываются в его систему. Он предпочел бы обращаться с ними как с молвой о выныривающем озерном чудище. В ночном баре я иногда перехватываю на лету какое-нибудь замечание, проливающее свет на то, как он оценивает сложившуюся ситуацию. Оценка эта — в соответствии с его натурой — реалистична и может быть сформулирована примерно так:

«Слухи, хоть они и преувеличены, несомненно указывают на определенные невралгические точки. Наука сосредоточилась в немногих центрах и стала автаркической, независимой даже от великих империй. Эта независимость (с одной стороны, технократов, с другой — биологов) основывается на накоплении знания и на его засекречивании. Это находит выражение в луминарах, которые передают сообщения и необходимые данные. Вавилонские башни теперь загоняются в глубь земли и превращаются в цистерны, непроницаемые для политической власти.

Такие феномены вообще-то повторялись снова и снова — — — например, в истории тайных орденов или Старца горы из Аламута, который влиял на политику ближневосточных империй.

Если не ошибаюсь, сейчас действуют две школы: одна стремится увеличить объем большого мозга, другая, лесная, школа — погрузить его в мозговой ствол[427]. Одним не обойтись без огня, другим — без сближения человека с животными.