Литература как социальный институт: Сборник работ - Борис Владимирович Дубин

теряет сколько-нибудь отчетливую культурную определенность – следы авторства, характеристики идейной традиции и поэтического направления, стилистические и жанровые приметы.

При этом собственно смыслотворческие группы продуцируют тексты – совокупности значений, определенные лишь в самом общем смысле структурой авторских культурных ресурсов (фондов, традиций) и гипотетической адресации. Их дальнейшая судьба связана с последовательной редукцией вырабатываемого культурного разнообразия (избытка) – все более жестким ограничением числа принимаемых во внимание и ценимых текстов (теперь уже обретающих символический статус образцов), сведением спектра их возможных интерпретаций к тем или иным контекстам бытования и истолкования. Это осуществляется на следующей фазе, прежде всего при селекции и интерпретации образцов усилиями групп «первых читателей» – профессиональных экспертов либо любителей-знатоков. Ценности и интересы этих групп также располагаются в достаточно широком континууме от предельной близости к самоопределению инновационных, культуротворческих сил (тогда их деятельность развивается как наращивание все новых уровней истолкования текста, производство новых культурных рамок его соотнесения и в этом смысле – все новых модусов условной смысловой определенности образца) до однозначности той или иной идейной программы, иллюстрирующей свое определение современной ситуации или исторической реальности литературными примерами. На этой фазе складываются литературные каноны, здесь формируется «классика», тут – область господства иерархических моделей культуры и их метафорических субститутов – соотнесения с верхом и низом, центром и периферией, авангардом и эпигонством и т. д. Однако здесь возможности трактовки литературы еще сохраняют известное богатство. В одних случаях значимость кружка или группы определяется хранением образцов высокой культуры и владением многообразными средствами их истолкования, понимания и самой культуры как культивирования, взращивания самоопределяющегося и самоответственного индивида. Смысловые же фонды других ограничены актуальной современностью, средства для интерпретации которой (соотнесения текущей словесности с образцом и «жизнью») черпаются у «предыдущих», более продвинутых групп, вырабатывающих ценности и идеи литературы как культуры. Этим создается наличное разнообразие интерпретаций текста или совокупности текстов (продукции направления, течения, «школы»), складываются культурные фонды интерпретирующих групп, приобретающие при соответствующей проработке статус традиций, линий развития, траекторий преемственности.

Предельно ограниченный набор образцов с однозначно заданной интерпретацией их в качестве синонима социальной истории или национальной культуры отмечает следующую фазу литературной динамики – репродукцию канона. Именно здесь тексты выходят за пределы инновационных и селективных (интерпретирующих) групп, становясь достоянием социального института литературы. Только утратив значение самоценного творчества, «чистого искусства» и получив статус пособия по истории данного общества, нации, культуры, литературные образцы, тиражируемые в соответствующих количественных масштабах и определенными конструктивно-оформительскими средствами, входят в систему воспроизводства базовых ценностей и норм общества в целом, репродукции самого этого общества как системы. С одной стороны, литература выступает здесь инструментом воспроизводства самих признанных критериев литературного, эстетического, исторического при подготовке профессионалов-интерпретаторов – педагогов, историков литературы, литературных критиков, отчасти писателей. С другой – литература используется в качестве средства общей социализации членов данного социального целого через систему школьного обучения.

Лишь через этот канал и на этой фазе литература в этом виде и смысле попадает собственно к читателю – массовой аудитории, коммерческой публике. Здесь, на фазе адаптации, и заканчивается цикл ее жизни. Для одних читательских групп она утрачивает всякую определенность собственно литературного качества, становится литературой как таковой («вообще книгой», по выражению Б. Эйхенбаума) – предельной условностью, фикцией, составляющей в этом смысле ценностное ядро читаемой остросюжетной беллетристики (приключения и фантастика, детектив, мелодрама и т. п.). Для других литература приобретает статус учебника жизни («проблемная» или «психологическая» проза, книга «с настроением», молодежная словесность). Для третьих в ней воплощается полнота государственной идеологии или национального самосознания (государственно-политический, военно-дипломатический или почвенно-националистический роман на историческом материале, эпигоны деревенской прозы и последующие поколения ее читателей). Для четвертых та же «книга» составляет символическую принадлежность образа жизни современного культурного (городского, образованного) человека, деталь его жизненной обстановки и т. д.

Во всех этих случаях важно видеть за популярными типами повествования, формами издания и профилями собирательства так понимаемой литературы те или иные внелитературные, чисто социальные авторитеты, ориентация на которых и задает соответствующее понимание литературного, образ словесности. Это могут быть позиции носителей власти, каналы социальной коммуникации текстов, маркировки недоступности и престижности образцов (символы центра в статусно закрепленном обществе) и др. Тогда в наиболее полном виде схематика возможных читательских типов простирается от читателя-знатока или профессионала, интересующегося исключительно текстом (в любом виде) и оценивающего его в сугубо литературных рамках – традиции, групповой поэтики, через читателя книги – отобранного комплекта наиболее ценного и признанного в литературе, авторитетно подготовленного и солидно изданного («Литературные памятники», «Библиотека поэта»), до потребителей издания, получающих образ литературы вместе с каналом ее приобретения и полагающихся в понимании словесности на инстанции, организующие для них доступ к книгам (подписка, макулатурная серия). Подобным образом можно в принципе типологизировать для тех же целей и читателей журнальной периодики. Полюс максимального разнообразия составят здесь те, кто читает все журналы, размечая поток публикаций и выделяя в них наиболее интересное с точки зрения тех или иных других групп. В средней части шкалы окажутся те, кто ищет для прочтения лишь то, что читают все. А минимум многообразия установок и критериев интерпретации продемонстрируют читатели лишь «своего» журнала, прикрепленные к нему как каналу информации обо всем. Границу же литературной культуры образуют читатели «тонких» массовых периодических изданий с их отделами «безавторской» беллетристики и деиндивидуализированной портретно-обзорной критики.

Частным случаем проявления эпигонских установок, характерных для поздних фаз движения литературного образца (репродукции, адаптации), является едва ли не определяющее образ литературы в обществе положение, когда позиции исполнителей, технически обслуживающих процесс литературной коммуникации между различными группами, становятся ведущими. Инструментально-технические функции и средства исполнения (издательские, типографские) выступают для литературной культуры структурообразующими и нормозадающими. Так бывает всегда, когда определяющей становится не инновативная деятельность культуротворческих групп, а контролирующая активность бюрократического аппарата управления. Главной социально признанной фигурой в литературе становится эпигон, а печать при этом теряет свойства универсального канала коммуникации, превращаясь либо в распорядительное средство массовой мобилизации кадрового состава, либо в распределяемый дефицит, структура доступа к которому воспроизводит социальную организацию общества данного типа.

1988

СОЦИАЛЬНЫЕ МЕХАНИЗМЫ ДИНАМИКИ ЛИТЕРАТУРНОЙ КУЛЬТУРЫ

Л. Гудков

Известно, что в разработке теории литературной эволюции, бывшей одной из немногих конститутивных тем ОПОЯЗа, его члены отталкивались от негативного опыта других литературоведческих направлений. Методологическая критика формалистов (по крайней мере ведущих исследователей школы) захватывала почти весь спектр исследовательских принципов, существовавших на тот момент (главным образом те, которые могли служить формулами объяснения движения литературы, а стало быть, ее истории). Опоязовцы ясно сознавали не только слабость этнографического подхода к литературе, бесконечность возможностей прослеживать трансформации и скрещения тем и мотивов (что делает призрачной значимость объяснения собственной литературной динамики), но и недопустимость для историка ограничиться простой каталогизацией литературных форм и явлений (хотя, конечно, сами по себе подобные задачи крайне важны в качестве литературоведческой пропедевтики). И уж тем более не могло их удовлетворить то, что считалось «социологией литературы», а по существу было литературоведческой разновидностью экономического детерминизма. Критически оценивали они и посылки эклектического академизма, рассматривавшего историю литературы как идеологический эпифеномен национальной культуры.

Сегодня приходится еще раз повторить вслед за ними, что ни один из этих подходов не может служить достаточным основанием для теоретически проработанной истории. Во всех подобных схемах движущие начала или силы истории выносятся за пределы собственно литературы и полагаются либо в какой-то иной системе, выражением которой становится литература, либо в самом исследователе, регистрирующем изменения литературных явлений на шкале исторического времени.

Специфика опоязовского решения была