Княгиня Ольга. Две зари - Елизавета Дворецкая

Малуша снова невольно взглянула на нее – а разве не так? В ее глазах Эльга такой и была – госпожой всеобщей доли, способной наделить каждого.

– Это так, – Эльга поняла ее взгляд и кивнула. – Но пойми: счастье-доля у меня одна, а людей – много. Одному все отдать – другим не хватит. А кому не хватит – тот в драку полезет, дом подожжет со зла. Вот и приходится делить, каждому по кусочку выдавать и уговаривать: возьми пока это, а вот будет добрый урожай – дам еще. Да что вам! Я себе, думаешь, могу счастья-доли взять, сколько мне хочется? Я от своей доли отказалась, лишь бы пожара в доме не наделать – а мне тогда было лет на пять-шесть больше, чем тебе. Думаешь, я счастья не хотела? Еще как хотела…

Эльга вздохнула и помолчала. Тянуло сказать, дескать, мое-то счастье было не чета твоему; как ни ценила она Святослава, своего сына, а с трудом верила, что какая-то дева может любить его так же горячо и сильно, как она двадцать лет назад любила Мистину. Но смолчала, зная: каждый мнит, будто умеет любить, как никто другой, и тайком ставит это себе в заслугу.

– Я всегда знала, что в челяди тебя держать невместно, – уже другим, более строгим голосом продолжала Эльга. – Для иного ты рождена. И ту долю, на какую ты от роду имеешь право, я своей волей тебе возвращаю. Живи с дедом, управляй его домом, а там как богу поглянется. Ты князей дочь и внучка, тебе самой на роду напрядено было тот коровай делить. Приведется, вспомни мои слова. И тогда поймешь, что не со зла я обделила тебя, а потому что не могла иначе.

Малуша ушла спать со смутным чувством растерянности, но уже без былой обиды. Ей по-прежнему казалось, что Эльга могла бы вручить ей тот коровай счастья весь целиком – но она уже понимала, что у Эльги были весомые причины поступить по-другому.

И вот Эльга уехала. К собственному удивлению, Малуша с тоской смотрела вслед трем ее лодьям. Они направлялись в Киев – в то место, которое Малуша и сейчас по привычке считала своим домом, и отъезд воспринимала как горькое изгнание. Перед Карачуном туда вернется и Святослав… А она, Малуша, нет. Поневоле сердце стремилось вслед Эльгиным лодьям: на знакомый широкий двор – больше, чем весь этот городец, – к знакомым лицам, челяди, оружникам, боярам… Та жизнь, шумная и яркая, будет идти как обычно, и никто не хватится, что младшей ключницы больше нет. Скоро забудут, что была здесь такая. А вот она сама, заброшенная в болотную глушь, ощутит разницу очень отчетливо, и никогда не забыть ей прежней жизни…

Потом долго ехали с дедом и его людьми – по Припяти, Ужу и Норини. Малуша с изумлением смотрела по сторонам: она выросла в Киеве и леса видела редко, только если Эльга с дочерью и служанками выезжали пособирать ради забавы грибы или ягоды. А здесь леса стояли стеной по обоим берегам реки, веси попадались нечасто.

Вручий после Киева показался ей крошечным, тесным – едва верилось, что эти несколько избушек на мысу меж двух оврагов и рекой тоже называются городом. Олег Предславич созвал всех, кто жил здесь, послал даже за передними мужами из окрестных весей, чтобы при всех вручить Малуше ключи от своего хозяйства и провозгласить госпожой над своим домом. Тогда она впервые начала улыбаться. Обязанности показались ей легкими: дедово хозяйство было совсем небольшим по сравнению с Эльгиным, в котором она привыкла разбираться. Но немало дней прошло, прежде чем в голове ее утвердилась мысль: она здесь не в гостях, не побудет и уедет. Этот городец над Норинью, окруженный лесистыми холмами и глубокими оврагами, – ее дом. Может быть, лет на сорок, до самой старости и смерти. Вид с вежи над воротами открывался широкий – до всех концов Вруцкого кряжа, где тоже строились заставы. Было красиво, но и страшновато: куда ни глянь, всё лесистые холмы да овраги под серым небом. Весей было издали не видно, и думалось, что, кроме тебя, в этих безбрежных лесах и людей-то живых нет. Совсем не то что смотреть с киевской Горы – будто с вершины мира, а внизу везде крыши, тропки, дороги, наделы, лодьи на Днепре, стада на лугах…

В округе заканчивали чесать лен. Близилась пора посиделок, зима с ее долгими вечерами и запахом дыма. Потом будет весна, новое лето… К тому времени, думала Малуша, она уже привыкнет к этой новой жизни. Но что будет с нею дальше? Ведь единственный путь всякой девы – в жены – для нее был закрыт.

– Мы обождем, – утешал ее дед. – Ты молода, не перестарок еще. И ведь Эльга не сказала, что ты никогда замуж не выйдешь. Сказала, не выдавать без ее совета. Может, сама тебе жениха найдет. Вот глянь: приедут к нам однажды сюда люди и скажут: мол, есть некий отрок или молодец, рода хорошего, княгиня киевская сватает… Лишь бы тебе по нраву пришелся – разве ж я стану тебя дома удерживать? Мне только то и в радость – чтобы дочери мои счастливы были…

Олег Предславич ласково гладил Малушу по опрятно причесанной голове с девичьей тканкой и тайком вздыхал. Старшая его дочь была счастлива в новом браке, но жила за тридевять земель – приведись ей умереть, он узнает об этом, может, через год. Брак Горяны был сплошной бедой от начала до конца, и теперь какой-то неведомый немецкий бискуп везет ее в далекий город Кведлинбург. Эльга уверила его, что Горяна по доброй воле избрала эту участь, желая жить только для бога. Олег Предславич не подозревал обмана – он знал, как горяча вера его младшей дочери и любовь к богу. Но он, отец, не увидит ее больше никогда в жизни. Он мог бы перехватить ее на Моравской дороге, чтобы хоть попрощаться, но предпочел поехать за Малушей. Внучка, юная дева, не властная над собой, нуждалась в его заботе сильнее.

– Я не хочу от тебя уходить! – Малуша положила руку на руку деда и сжала, на глазах ее выступили слезы от горького чувства, что этот человек – единственный на свете, кому ее жаль. – Ни у какого жениха… никто меня так любить не будет…

Олег Предславич обнял ее и прижал к груди ее голову, давая спокойно поплакать. Малуша еще смущалась в таких случаях – она не привыкла, чтобы кто-то ее обнимал, тем более мужчина. Ни у брата Добрыни, ни у Алдана, ее отчима, человека доброго, но не склонного к нежностям, такой привычки не водилось. Искренняя доброта Олега Предславича, составлявшая саму основу его человеческой сути, все еще изумляла Малушу – она и не знала, что бывают такие люди. И понимала, как ей повезло с дедом…

Олег Предславич знал, почему Малушу так внезапно выдворили из Киева и вручили ему. Эльга, вполне полагаясь на его здравомыслие, не считала нужным скрывать от него истинную причину. И как христианин, и как дед, он не мог желать внучке брака со Святославом, недозволенного сразу в двух отношениях, но не говорил с ней об этом, чтобы не терзать израненное сердце. И полагался на время и перемены – его собственный опыт говорил о том, что любые раны затягиваются. Но по тому же опыту он знал: никакие сердечные раны не бывают столь болезненны, как первые раны юной души.

Мысли о каких-то других женихах Малушу не утешали. У нее уже был «другой» – Торлейв. И что вышло? Святослав наложил запрет. Другому не отдал – да и за себя не взял. Может, права была вуйка Горяна, что отказалась от всех на свете мужчин и вручила любовь и верность свою одному только богу!

Еще одно огорчало и тревожило деда и внучку – необъяснимое исчезновение из Коловеевой веси Володислава. Казалось бы, тот должен был с нетерпением ждать возвращенную дочь – но к их приезду из Перезванца Володислава не было во Вруцкой волости. Исчез и Коловей со всей дружиной. Оставшиеся дома отмалчивались, дескать, бояре нас не уведомляют, куда едут. Олег Предславич терялся в догадках: ему было неизвестно, какая такая могла найтись важная причина, чтобы увести Володислава из дома как раз тогда, когда он мог наконец обнять свою дочь и обрести хотя бы осколок бывшей семьи.