Ангелочек. Дыхание утренней зари - Мари-Бернадетт Дюпюи

– О, мадам! Дорогая мадам, благодарю вас! – пробормотала Розетта, теряясь от волнения.

– Это честь для меня – стать вашей свекровью, моя крошка, я хочу, чтобы вы это знали! А теперь оставляю вас наедине с вашим женихом…

Розетта бросилась на шею Виктору, чего прежде никогда не делала. Он обнял ее, осыпая поцелуями ее лоб и волосы.

– Мой милый маленький друг, моя красавица, – зашептал он ей на ушко, – теперь ничто не препятствует нашему браку! Как я счастлив!

– И я тоже! – отозвалась она, опьяненная ощущением его близости и проявлениями нежности.

Свидетельница этой сцены Анжелина вздохнула с облегчением. Она добилась цели, которую сама перед собой поставила: бросила вызов застарелым предрассудкам и победила, попутно поколебав общественные устои, а также сумела защитить и Розетту, и себя…

Через полчаса они с Луиджи и Жаном Бонзоном вышли из здания суда на яркое полуденное солнце, по которому молодая женщина так тосковала в темной камере. Публика еще не разошлась. Возле протянувшейся вдоль реки каменной ограды и под платанами толпились люди.

И вдруг камень, брошенный неизвестно откуда и неизвестно чьей мстящей рукой, ударил повитуху Лубе в лоб, и она упала на глазах у тех, кто ее любил.

В монастырской больнице Сен-Лизье, в тот же день, в четыре пополудни

Женщины стояли у изголовья кровати Анжелины, склонив головы, и молились. Монахини поместили ее в отдельную палату. Тишину лишь изредка нарушали приглушенные всхлипы Розетты, едва слышный шепот Жерсанды, вздохи Магали Скотто и Октавии. Домоправительница только что вошла в палату, оставив Анри под присмотром Луиджи и дядюшки Жана на площади с фонтаном.

«Господи, какое несчастье!» – крутилось в голове у доброй уроженки Севенн, когда она смотрела на красивое и бледное, странно умиротворенное лицо Анжелины.

Это умиротворение пугало. Такое выражение, такую едва заметную улыбку обычно видишь на лице умершего, который покинул этот мир без страданий…

Жерсанда, чей стул придвинули к самой кровати, держала руку своей воспитанницы и время от времени ее пожимала, как будто бы напоминая о необходимости вернуться в мир живых и делясь с нею своей жизненной силой. «Моя крошка Анжелина! Мое дорогое дитя! Останься с нами! – мысленно умоляла она. – Господи, как же я злюсь на себя! Нужно было с тобой повидаться! Тюрьма ведь так близко от дома, который ты много лет радовала своим смехом, шутками и рассказами об учебе… Вернись в сознание, чтобы я могла сказать, что я тебя простила и люблю тебя всем сердцем!»

И вдруг пожилая дама произнесла вслух:

– Энджи, дорогая, помнишь, как зимними вечерами мы сидели у камина и ты шила для меня красивые корсажи, которые я потом надевала в церковь по воскресеньям? Тебе было четырнадцать, ты заплетала волосы в косы, и я втайне любовалась тобой и восхищалась твоим мастерством и трудолюбием. Пока ты шила, я часто читала тебе что-нибудь поучительное. И стоило мне ненадолго замолчать, как ты говорила: «Читайте еще, мадемуазель! Пожалуйста!» И я продолжала. Ты обожала «Собор Парижской Богоматери» Виктора Гюго, «Задиг, или Судьба» Вольтера… А иногда ты пела для меня. Помнишь, какая песня была твоей любимой? «Se canto»…

Розетта пронзительно вскрикнула и, зажав платочком рот, пробормотала:

– Прошу вас, мадемуазель, не надо, или я умру от горя! Энджи, сжалься, останься с нами!

Невзирая на эти отчаянные мольбы, молодая женщина по-прежнему пребывала в состоянии, которое сторонний наблюдатель принял бы за глубокий сон. Ни ее ресницы, ни бледно-розовые губы даже не дрогнули.

– Мне больно это говорить, но, боюсь, она вас не слышит, – очень тихо проговорила Магали. – Удар такой силы, да еще и в голову, – это чревато последствиями.

Услышав это, Октавия нервно перекрестилась и с неодобрением посмотрела на Магали. Розетта заплакала еще горше.

– Доктор Бюффардо осмотрел Анжелину, как только ее привезли в больницу. По его словам, она может прийти в себя, – проговорила Жерсанда. – Луиджи он объяснил, что после такого удара пострадавший иногда впадает в кому – особое состояние, похожее на глубокий сон. Но с ребенком все, слава богу, в порядке. Будем молиться, чтобы Анжелина очнулась!

Ребенок… Привычное слово, такое простое и в то же время несущее в себе невыразимую силу, проникло в мир, полный неясных образов и ощущений, где обреталась теперь Анжелина. Ребенок! Эти три слога развеяли чувство бесконечного счастья, которым она наслаждалась, – легкая, как пушинка, очарованная симфонией прекрасных звуков, мириадами великолепных цветов, украсивших собою небесные чертоги, в которых Господь радушно встречает праведников… Вся в ореоле золотого света, ей явилась мать. Адриена улыбалась. Она была невыразимо красива, и рядом с ней стояла Дезирада – прабабка Анжелины, та, у которой были глаза цвета голубого барвинка. Ребенок, ребенок… Слово звучало все громче. И вдруг тело Анжелины отяжелело и какая-то странная сила потянула ее вниз. Ей пришлось повернуться спиной к переливам цвета, к источнику божественно прекрасной мелодии, на смену которой пришли пронзительные крики. В руках у нее вдруг оказался новорожденный младенец – весь липкий, в крови, а потом – второй, третий… Это было утомительно – осматривать их, а потом передавать в руки каким-то существам с расплывчатыми очертаниями, так утомительно, что повитухе в конце концов пришлось прилечь.

«Нет! Нет! Нет!» – услышала она свой собственный голос.

Она положила руки себе на живот, и вдруг оказалось, что он – плоский, как в юности. «Ребенка больше нет!» Эта мысль потрясла ее, словно порыв бури. По телу Анжелины прошла дрожь, сознание затопила невыносимая тоска.

– Нет! Только не это! Не забирайте моего малыша! – в ужасе вскричала она.

* * *

Анри опустил свою маленькую ручку в чашу фонтана и стал водить ею в воде, с интересом наблюдая, как на поверхности образуются бороздки и завихрения. Это помогало мальчику забыть о незнакомом и неприятном ощущении. С самого утра взрослые ходили по дому со странными лицами и вели себя не как обычно. И еще они были очень грустные, он это чувствовал. Матушка, которую теперь он старался называть бабушкой, беззвучно плакала и почти не слушала его, когда он пытался с нею заговорить. Октавия все время вытирала глаза платком и принималась вздыхать, стоило только к ней подойти. Она даже не уследила за закипевшим молоком, и по кухне и коридору распространился неприятный запах.

Луиджи вернулся домой, когда все уже пообедали, и мальчик бросился к нему с криком «Папа!», но был тут же отправлен наверх, в свою комнату. Потом дядюшка Жан, этот огромный мсье с громким страшным голосом, долго ходил взад и вперед по гостиной и разговаривал, но слова почему-то были все непонятные.

– Мсье Жан говорит на патуа, – объяснила мальчику Октавия, сжимая в руке мокрый от слез платочек.

И только Ан-Дао оставалась прежней – спокойной и улыбчивой. Она постаралась успокоить Анри, помогла ему одеться утром и приготовила для него омлет. Он с удовольствием пошел бы с ней гулять на площадь, к фонтану, чтобы показать, как ловко он умеет катать шарики по мостовой, но оказалось, что нужно идти куда-то вместе с Жерсандой, Октавией, Луиджи и дядюшкой Жаном.