Малюта Скуратов. Вельможный кат - Юрий Щеглов

Но попробуйте вообразить, что произошло бы в стране, если бы кому-нибудь вздумалось воздать Иоанну по заслугам?

О нет! Кому угодно, но только не ему! Опричнина — вот в чем причина, опричнина — вот в чем все зло! Какой-нибудь достаточно наивный читатель, пробегая глазами эти строки, воскликнет: все ясно! Автор пытается оправдать опричнину, рассуждая о статистике и биолого-политическом выживании средневекового правителя, участвовавшего в пытках и казнях, что совершенно не доказано, но что, разумеется, можно предположить романисту, а не историку. Он убил своего сына! Это ли не мера жестокости?! Своих сыновей убивали многие — византийцы, римляне, Великий Петр, любимец школьных педагогов сталинских времен Тарас Бульба. Отцеубийство было не менее распространено, хотя и более поощряемо.

Но нет, дорогой читатель, я вовсе не собираюсь оправдывать опричнину. История не нуждается в оправданиях и объяснениях. История чудесна тем, что каждый о ней судит сам. Суд истории есть индивидуальный, а не общий суд. Право личности основано на том. Когда у нас попытались отобрать это личное право и заменить его правом социума — противоречивого и неоднородного — всей популяции, проживающей на данной территории, рухнули права человека и воцарился кровавый кошмар.

Такой интерес к опричнине и возмущение столь коротким отрезком времени объясняется вовсе не отрицательным отношением к уничтожению боярства — тонкой прослойки, интеллектуально подготовленной к бережению государства, и вовсе не осуждением экономических реалий, когда боярской землей, золотом и холопами Иоанн оплатил завоевательные войны, раздвинувшие границы страны, задыхающейся между Европой и Китаем, тело которой изъязвили осколки Золотой орды. Интерес и соседствующее с ним возмущение есть результат того, что еще не получило нравственной оценки и по вине правителей, и по вине чужестранцев, и по нашей собственной вине. Предшествующие опричнине социумы обладали одной сходной чертой. Это были терпимые и приличные — в определенном смысле слова и относительно, конечно, — средневековые общественные уклады. Борьба за власть, сопровождавшаяся коварством и жестокостями, подавлением инакомыслия и враждебной стороны, носила неорганизованный, неузаконенный и открыто недекларируемый характер.

Да, спецслужбы существовали у Рюрика, и у Ольги, и у Ивана Калиты, но они действовали не так методично и прямо. Опричнина впервые за всю историю государства Российского стала основным — обоюдоострым — инструментом власти, который владыка держал в правой руке, а это означает, что последующие общественные уклады, зависящие в стране целиком от качеств ума и сердца главы правительства, получили наглядный урок. Надежда на милость великого князя и затем царя у народа всегда существовала. Она исчезла с появлением опричнины. Никто уже не сомневался, что милость монарха теперь попадет в зависимость от тайных устремлений опричнины или ее модификации — явления в достаточной степени массового и специфического, где крикливый патриотизм и клятвы в верности будут всегда идти впереди целесообразности.

Иоанн через несколько лет попытается избавиться от им же самим созданного и им же самим признанным негодным инструмента управления. Но тщетно! Опричнина, уничтожившая боярство, этот единственный класс, который был способен не допустить Смуту и польское нашествие, отныне превратится в самовозобновляющийся орган, поглощающий без остатка целые эпохи. Опричнина, кстати, не чисто российское явление, но она словно подчеркнула и сделала более выпуклыми доопричные времена.

VI

Мой взгляд можно, разумеется, оспорить, поднатаскав и сгруппировав многочисленные факты зверства доопричной жизни. Но прошлые, сравнительно безоблачные мгновения, когда закладывались основы народной жизни — обряды и традиции, станут в конце концов от такого подхода только ярче и весомее. В опричные и послеопричные времена им было бы потруднее возникнуть.

В борьбе за власть выкалывали друг другу глаза, гноили соперников в темницах, рубили им головы на плахах и подсыпали яд в бокалы со сладким вином, но только опричнина придала таким столь прискорбным деяниям державный, продуманный, неотвратимый и порочный характер. Тень от опричнины легла на все Иоанново царствование. Опричнина подготовила хаос Смуты и привела поляков в Москву. Аналогии в нынешние времена легко подыскать, и они будут на первый взгляд уместны, заманчивы и иллюзорно правдивы. Но заблуждается тот, кто считает, что исторические явления, обладая внешним сходством фактов, обладают также аналогией по существу. Если бы последнее было верным, то история, безусловно, чему-то могла бы научить и что-то доказать.

Но, увы, она бессильна, и бессильна лишь потому, что ее факты не имеют в будущем аналогии по существу. Факты истории слишком индивидуальны, специфичны и слишком привязаны к своему времени, его персонажам и стаффажам.

И еще об одном. Опричнину русский человек XVI века не описал по ряду обстоятельств. Прежде всего, очень мало людей в Московии умели писать. Руки, конечно, чесались, однако страх побеждал. Книгопечатание отсутствовало совершенно в форме, которая бы могла способствовать пришедшей в голову мысли. Официальные и полуофициальные летописи создавались под жестким контролем, исключавшим самодеятельность любого рода. Сам Иоанн иногда был главным писателем и всегда главным редактором и цензором. Подобная позиция руководителя государства — писателя, редактора, цензора и ценителя — сохранилась у нас вплоть до нынешних дней, хотя в последние десятилетия далеко не в полном объеме, как, например, при том же Иоанне или государе императоре Николае Павловиче, не самом глупом человеке в России и не самом дурном монархе.

VII

Фиксация происходившего в стране была отдана на откуп чужеземцам. Чего уж тут обижаться на преувеличения и недоброжелательство? И могло ли быть иначе? Маркиз де Кюстин, этот потомок знатных аристократов, еще не худший образец чужеземного наблюдателя и мемуариста. Вся фактология опричнины, не исключая и экономические реалии, сводится к нескольким источникам — описаниям, сделанным немецкими авантюристами и искателями приключений — Иоганном Таубе, Элертом Крузе, Генрихом Штаденом и Альбертом Шлихтингом. Русские источники крайне немногочислены. Главные из них — это сочинения самого Иоанна и его бывшего друга князя Андрея Курбского. Разумеется, важное значение имеют и косвенные указания, которые содержатся в материалах, имеющих отношение к бессердечной эпохе. Наиболее полную библиографию приводит в книге об Иване Грозном современный исследователь Руслан Григорьевич Скрынников, детально проработавший огромный историко-литературный массив. Но современных опричнине наблюдателей, хорошо знавших русскую действительность и лично присутствовавших в том времени, как мы видим, очень мало.

Николай Михайлович Карамзин, нельзя не заметить, полностью доверял Иоанну Таубе и Элерту Крузе. Он даже не попытался подвергнуть их текст психологическому анализу. Отечественные ученые в XIX и XX веках обильно цитируют чужеземных авторов, хотя и подвергают иногда созданные за рубежом отчеты робкому сомнению. Каждый может сегодня познакомиться с мнениями об эпохе Ивана Грозного бывших опричников и оценить их в полной мере. Нашу же задачу мы видим в ином. Стоит ли серьезно воспринимать известия о том, что трупы казненных разрубали на сто кусков, а раздетых донага женщин принуждали ловить домашнюю птицу и в тот момент расстреливать их, ругаясь над униженными и умерщвленными жертвами? Возможно, немцы в отдельных случаях и не лгут, как не лгали их потомки пропагандисты Третьего рейха, рассказывая о сталинских чистках, московских процессах и ужасах ГУЛАГа. Но сами кем они являлись?