Колония нескучного режима - Григорий Ряжский

— К кому — «к нам»? — в недоумении поинтересовалась Триш, с трудом приходя в себя от неожиданности. — К вам с Севой?

— Нет, — непривычно весело ответила Ницца, — «к нам» — это значит, к нам с Бобом, моим бойфрендом.

— С Бобом? А как же Сева? Он здесь? В Лондоне?

— Он в Кембридже. У него там лаборатория, в Институте селекции растений. И жена. Суламифь Шилклопер. Дочка лауреата Нобелевской премии. А я детдомовская, у меня нет лаборатории. И ничего нет, кроме диагноза «устойчивая шизофрения». Зато у меня есть Боб. А у Боба есть я. А Штерингасу с Шилклопершей его — детишек побольше, — с такой же бодрой интонацией в голосе прояснила ситуацию Ницца. — Давайте, девочки, давайте, мы с Бобом вас страшно заждались. Всё остальное — на месте.

Они приехали на Брювер-стрит, в квартиру Роберта Хоффмана, толком не переодевшись, не успев распаковать подарки из Москвы, тщательно подобранные для новой жизни их лондонской сестры. Но пару глиняных свистулек, свистульку-корову и свистульку-пастуха, вылепленных когда-то ими обеими одновременно с чучелом планеты Земля, Триш успела-таки сунуть в карман, и теперь они лежали сверху.

Боб им понравился. Даже очень. И не только потому, что и на самом деле стал для Ниццы в каком-то смысле спасителем. Просто обе видели, как он её любит. Как вьётся подле неё, как трогает за руку, как не сводит глаз с её ладной фигуры, как всеми силами старается угодить, забывая про гостей в своём же доме. Под вечер, когда уже основательно выпили, перебрав в счастливом возбуждении все возможные тосты, и перешли на гостиный угловой диван, он подсел к ней и притянул к себе, вдохнув запах её волос. Так и сидел потом, с притянутой к себе и уже заметно нетрезвой Ниццей.

— Хорошо, Ниццуль, это понятно, — улыбнулась Прис, сделав вежливый реверанс в сторону Хоффмана, и налила себе ещё «Хереса». — Что дальше? Какой жизненный план?

— Я могу преподавать английский русским. Я могу преподавать русский англичанам. Я могу работать переводчицей. В обе стороны. Синхронно. Пока это всё.

— Ещё ты можешь служить домохозяйкой, бесплатно, — добавил Боб и поцеловал её в голову. — А я буду трудиться за двоих.

— На тебя надежды мало, — засмеялась Ницца, — возьмёшь и уедешь в Союз, на конференцию по каким-нибудь там злакам. И останешься. Опыт, слава богу, некоторый имеется, — и, ткнув в него пальцем, обратилась к сестрам: — Это ведь он Штерингаса вывез сюда, знаете?

— Да? А с виду на разлучника не похож, — улыбнулась Триш, — скорее, на шпиона.

— Вот что я думаю, — неожиданно прервав оживлённый разговор, вмешалась Прис, и лицо её сделалось серьезным, — ты должна работать в фонде. В «Harper Foundation». Переводчицей в обе стороны, педагогом, журналистом — кем угодно. Главное, это совершенно реально. Мы поможем, — она обернулась к сестре. — Да, Триш? — Та кивнула, уже обдумывая Прискины слова. — Уверена, что нам не откажут. Дочерям, внучкам Харперов. Там и издательство мощное своё, и газета, и огромная рекламная служба, и всё-всё-всё. Есть свой радиоканал, кажется, с вещанием на русских. По типу ВВС, но не такой объёмный. Не помню точно, но выясним. Представляешь, как ты там будешь на месте? С твоей хваткой, с твоими талантами!

Ницца оторвалась от Боба, задумчиво потеребила переносицу рукой и, неопределённо хмыкнув, задала будущему мужу вопрос:

— Ты переживёшь, если я не стану домохозяйкой, sweet heart?

— Я не переживу только одного, — Боб попытался тоже хмыкнуть в ответ, чтобы получилось артистично и одновременно беззлобно; и ему это удалось, — если мой друг Штерингас разведётся со своей Шилклопершей и начнёт тебя добиваться по второму кругу.

Про Ваню Иконникова в тот день поговорить не успели. Да и не было такой возможности. Кроме того, обе слишком хорошо знали настрой Ниццы относительно собственного сына. Так что и потом, и в последующие приезды мимоходом кое-что рассказывала Приска про житьё-бытьё приёмного малолетки, но Ницца особо и вид не делала, что вслушивается: отрубила — значит, отрубила. Навсегда. Такой характер, что поделаешь. Фотографию, правда, каждый год в руки брала, бросала взгляд, потом отдавала обратно, давая понять, что в доме этому быть не обязательно. Не надо тут никому ни душу травить, ни жалостливость демонстрировать. Чужой он, не мой. Я его насильно вынашивала и рожала, не хотела, и потому нежеланный он, не выстраданный, хотя и ни в чём не виноватый. Пусть живёт в вашей Жиже и растёт себе там, Иконников Иван Иванович, мальчик без отчества.

Они зарегистрировали брак через полгода. К тому времени миссис Натали Иконникова-Хоффман уже состояла в штате «Harper Foundation», являясь сотрудником восточноевропейского отдела издательства при фонде. Сёстры Харпер не ошиблись. Ницца прошла интервью, продемонстрировав разнообразные знания, эрудицию и приятность в общении, что оказалось делом не последней важности. Попутно высказала пару соображений относительно русского направления в деятельности фонда. Предложила подготовить для печати развернутое эссе на тему психиатрических лечебниц в Советском Союзе. Взгляд, так сказать, изнутри. Сама же за это дело и взялась. На деле получилось два эссе. Первое, названное «Укрутка № 295», написанное по свежим следам, — всё, начиная с ареста на Красной площади и дальше: надругательство в санитарной психоперевозке, последующее отбывание в дурдоме специального тюремного типа, попытка суицида. Умолчать решила лишь о рождении сына, там же, в сумасшедшем застенке. Второе было тем самым, которое задумала ещё в Вене, «Фонтан после дурки, или Любовь без триседила», где с невероятной силой описала чувства женщины, вырвавшейся на свободу после четырёхлетнего пребывания в палате для буйных психбольных и сразу же влюбившейся, в свободного человека, в самый первый и самый свободный день в своей жизни.

Писала по-русски. Потом сама же переводила. И отнесла к себе в отдел, в фонд, руководству, читать. Там прочитали и взвились. Не знали, куда кидаться, настолько убийственным и в то же время высоколитературным получился материал. Тут же предложили книгу, в которую войдут оба эссе, далее — по желанию автора, хорошо бы на схожую тему, крупную форму. Короче, сборник. Мощный. От молодого талантливого русского литератора, депортированного из страны. Ницца подумала и решила писать. О годах, проведённых в Боровском детском доме, — всё как было. Как привезли и отдали в руки Клавдии Степановне, учительнице родной речи, сучьей тётке, порождённой той самой системой. Как реабилитировали умершую в лагере мать, бывшую труженицу органов правоохраны закона жизни по Иосифу Сталину. Как ее, детдомовку, зассыху и девранара, изваяли в металле в обнимку с директрисой и установили во дворе воспитательного учреждения для сирот. Как потом удочерили. И как она, молодая, полная сил и надежд студентка престижного московского вуза, любящая и любимая, споткнулась о систему. И как система, недовольная такой малостью, решила вопрос иначе — сунула голову студентки, в ржавые тиски, крутанула рукоять на триста шестьдесят и раздавила. До сукровицы. Чтоб неповадно больше было спотыкаться. И как потом вмешался обиженный чекистский генерал — но не в расход отправил, а пожалел, слюни пустил по старческому делу, выдернул на волю. Невозвратную. С оплаченным в один конец билетом. В никуда. Такие дела.