Колония нескучного режима - Григорий Ряжский

— Понимаишь, Вань, они ж демоны, чисто бесы. Они ж с ада родом усе, Советы энти. Как засланные чёртом самим. Они ж Бога хотять на земи подменить собою и поетому делають страшныя дела, беспощадныя. И нету для их суда. Он-то будить им апосля, суд Божий, но они яво не ждуть. И поетому творять усё биспощадна. Для их чилавек не чилавек, а мошка, коровья лепёшка. Топнуть, размажуть и не обернуться апосля. А люди от ето-во страдають, от ихних плевков и ихнева негодяйства. Но што страшноя тута — ето што сами они, апосля уже, хто простой, обычнай, но чуток повыша другова, он такую жисть видить и сам хочить тож туды приникнуть, к им, к этим, к убивцам. И тожа пнуть, как те. Хошь — брата свово, хошь сестру, хошь соседа. Так оно и выходить, усё ниже и ниже народ катитси под гору. А у Божьим мире усё наоборот должно — уверх да уверх иттить надоть. К Богу да к добрым дилам.

— Как ты думаешь, Фрол, — спросил его Джон тогда, — а почему Советы и всё «советское» именно на этой земле гнездо себе свили?

Фрол подумал и ответил:

— Бог шельму метить… — и замолчал.

Однако Джон проявил упорство, желая разобраться:

— Саму землю метит? Или людей, которые на ней живут? Сам народ этот.

— Земь не тронь, — покачал головой старик, — земь-то сама по себе добрая. Вон как пасём с тобою, солдатик, по два видра, почитай, Маруся с Зорьки сдаиваить кажный день. А народ? Народ наш поминять хорошо б… По земи разметать, поширше, што коммуняк — што православных, от сих до сих, — он кивнул головой сначала на запад, затем на восток, после чего задрал голову вверх, к небу, — а других — сюды, к нам, оттеда какие, не штоб тольки обязательно православныя и не штоб коммуняки, а штоб справедливо человеков усех поделить. Хошь татарин, хошь иудейкя, хошь негра какой, хошь с Англии с самой, к примеру, иль с Америки. И глядишь, разжижится усё, растечётси. Много нашенскаво народу никак нильзя на одной земи уместе держать, беда будить когда-никогда. Одни других нищими сделать захочуть, а те, другие, хто послабже, уместо штоб слово сказать, голову у жопу упрячуть и ни гу-гу. Такой народ. Царя на него надоть. Бога и царя. Тольки забыл нас Бог, Царь небеснай. Проклял, стало быть, русского чиловека, бросил яво православнова, спряталси у себе в облаках. И сделались усе мы страшныя. Но коль так постановил Господь, значить, так надоть яму…

После таких разговоров задумывался Харпер, чувствуя, что есть, есть истина в словах Фроловых. И от этого, бывало, мучился так и не прояснённой до конца мукой, выпивал, чаще в одиночку, уходя в это своё одиночное плаванье по волнам мутной браги: сам себе команда, сам компас и сам же капитан. И всё это — несмотря на то что окружён заботой близких: вот они, рядом, зятья — лучше не придумать и дочери, обе любимые, и внук с внучкой радовали. Особенно малышка, любимица, Норонька, Тришкина с Юликом, Норик любимый. Недавно удалось, хоть и с трудом, прописать внучку к себе, к родному дедушке с законным советским паспортом, на Университетский проспект, в дарёную властью однушку. Подумал ещё тогда, мол, окочурюсь — власть обратно заберёт, теперь уже за так. Как у Севы забрала, у беглого Ниццыного биолога.

Ванюшу тоже любил, как родного, баловал, как умел, попутно язык подправлял, английский, на котором те с малолетства приучены были общаться с матерями и между собой. Нора владела получше, её английский был практически безукоризненным — сказывались ежегодные поездки в Лондон, где она проводила с матерью и тёткой зимние школьные каникулы. Трудностей при выезде не возникало, потому что, начиная с рождения, была вписана в английский загранпаспорт Патриции Харпер-Шварц.

Улетали обычно сразу же после новогодних праздников, ежегодно, отсидев застолье в новогоднюю очередь, как водится, слева или справа от оврага. В это время в Англии уже заканчивались рождественские отпуска и офисы лондонских издательств были открыты. Это нужно было Присцилле, которая, как правило, первую неделю занималась сдачей переводов и обсуждением очередных контрактов на год. Переводы её были великолепны, и это отмечали все. К восьмидесятому году к Прис Иконниковой-Харпер уже стояла очередь. Однако времени на перевод русской классики на английский оставалось всё меньше и меньше. Основная часть работы теперь состояла из переводов с английского на русский. В основном по договорам с редакцией современной литературы, отпочковавшейся от «Худлита». Джойс, Честертон, Агата Кристи, Хемингуэй, Льюис, Вудхаус. И это оказалось делом чрезвычайно интересным, хотя был явно ощутимый проигрыш в деньгах.

— Не будь ты дурой, — не смог удержаться от совета Гвидон, когда она стала проявлять повышенную активность, всё больше и чаще сотрудничая с «худлитовскими» структурами. — Для них переводи, а для нас не надрывайся. Не оценят всё равно. Разве что по головке погладят, а сами завистью изойдут. И обманут рано или поздно. У нас обманывать принято, это повсеместно, и ни черта тут не изменишь. Меня знаешь сколько раз кидали? Полгонорара — это хорошо ещё, если выдерешь из них, проклятых.

— Нет, Гвидоша, — реагировала Прис, обращаясь к мужу на манер свекрови, — для меня удачный перевод на русский всегда открытие, всегда подарок. Иногда, думаю, если, допустим, не заплатят, всё равно хочу, чтобы Льюиса тут знали. И Честертона. А знаешь, какое счастье точное слово найти, самое точное, самое-самое единственное. И ещё я недавно поняла: переводы не успевают за развитием языка. А русский — я абсолютно в этом уверена — чрезвычайно живой язык. И невероятно подвижный. И сверхобразный. Ну ты подумай только, вслушайся! И имей в виду — горжусь этой своей фразой просто ужасно, из Роберта Пена Уоррена, кстати, — она выдержала паузу, сжала ладони в маленькие кулачки и с расстановкой произнесла: — «…от зловонных пелёнок и до смердящего савана…». Боже, какие мощные слова! Какие неповторимые по силе звуки!.. — она разжала кисти рук и продолжила объяснение. — Понимаешь, я хочу делать текст таким, чтобы чуть-чуть опередить сам язык, чтобы суметь почувствовать тенденцию. И попасть. Втиснуться. Забить гвоздь до шляпки, намертво. И ещё. Знаешь, больно иногда становится, когда видишь, как можно переводом уничтожить писателя. Одни пассивы. Каждая фраза начинается с «но», а если нет — с «и». Это не литература. Это эрзац. Кожезаменитель. Фальшивый белый гриб. А в итоге основательная часть англоязычной словесности не попадает в русскую культуру. И это просто ужасно. И дело даже не в том, что, скажем, «primerose» — это скорее «палевый», «бледно-жёлтый», а не «ярко-жёлтый», а в том, что ты знаешь, что именно сам автор при этом имел в виду. И отсюда, от этого точного знания, ты сама получаешь наслаждение от работы. А ты говоришь, обманут. Да и пусть!

В общем, пока Прис бегала по редакционным делам, Триш занималась с дочерью. Утром уводила её из дому, и они, пройдя насквозь Карнеби-стрит, опускались в подземку. Затем выбирали станцию наугад, по карте метро. И после прибытия на место уже вместе изучали Лондон, по живым пешим маршрутам. Иногда, когда была не слишком занята, их сопровождала Ницца, единокровная Норочкина тётка. Впрочем, о таком родстве на этом свете знали лишь четверо: Гвидон с Юликом да сёстры-близнецы.

Ницца с Бобом жили, можно сказать, в самом центре города, на Брювер-стрит. Так что добираться до Карнеби, как и до квартиры Харпер, как и до «Harper Foundation», головной офис которого располагался там же, ей было очень даже с руки. Тогда в семьдесят втором, сразу после того, как Боб, организовав визу и все прочее, вывез её в Англию из Вены, где они провели незабываемые дни, Прис и Триш бросили всё и сели на первый же рейс Москва — Лондон, оставив Ванечку и Норика под надёжный Прасковьин пригляд. Перед этим Ницца коротко сообщила в Москву, что она уже в Лондоне. И пока это вся информация. Будет заниматься видом на жительство, получением статуса или как уж там выйдет. В тот же день сёстры решили — срочно лететь обустраивать единокровную сестру в её новой жизни. В их общей с ней новой жизни. Прилетев и добравшись домой, на Карнеби, обе крайне удивились, не обнаружив никаких следов пребывания Ниццы в квартире. В её же, по сути, квартире. Поначалу заметались, но вскоре получили звонок. От Ниццы. Та орала счастливым голосом и тут же распорядилась прибыть к ней на Брювер-стрит. К ним. В гости. Немедленно. Одна нога здесь — другая там.