Леденцовые туфельки - Джоанн Харрис

И в кармане ее джинсов я действительно нахожу кое-что. Эту вещь она явно забыла оттуда вынуть. Точно таких же куколок из деревянных крючков от платяных вешалок она мастерила для украшения витрины. Но внимательнее вглядевшись в эту куколку, я начинаю понимать, кого она обозначает; я замечаю символы, изображенные на ней фломастером, и три рыжих волоска, привязанные к ее талии; а если прищуриться, тогда можно различить даже некое слабое сияние, разливающееся вокруг этой куколки. Это сияние настолько мне знакомо, что в ином случае я бы на него, наверное, и внимания не обратила…

Я подхожу в витрине: в святочном домике к завтрашнему дню уже подготовлена новая сценка. Теперь открыта дверь в столовую, и видно, что все собрались вокруг стола, ожидая, когда же разрежут шоколадный торт. На праздничной скатерти заняли свое место крошечные свечи, крошечные тарелочки и бокалы, и я, всматриваясь все более внимательно, узнаю почти всех присутствующих — Толстяка Нико, Зози, маленькую Алису в огромных ботинках, мадам Пино с ее вечным распятием, мадам Люзерон в черном траурном пальто, Розетт, себя, даже Лорана… и Тьерри; но Тьерри в дом не пригласили, и он стоит в саду под заснеженными деревьями.

И все фигурки излучают то же слабое золотистое сияние…

Такая мелочь, казалось бы…

Но она имеет огромное значение.

В самой игре, разумеется, никакого вреда нет, рассуждаю я про себя. С помощью игры дети постигают мир, делают его понятным и разумным, а всякие выдуманные ими истории, даже самые мрачные, — это всего лишь средства, с помощью которых они учатся жить и мириться с утратами, с жестокостью, со смертью…

Но в той сцене, в том домике воплощено нечто большее. Там стол, за которым сидят родные и друзья, свечи, елка, шоколадное полено — все это внутри дома. А снаружи сцена совсем иная. Глубокий снег в виде сахарной глазури покрывает землю и деревья; озеро с утками замерзло; исчезли сахарные мышки-христославы, певшие рождественские гимны, и длинные, смертельно опасные сосульки — сахарные, но острые, как стекло, — свисают с ветвей деревьев.

Тьерри стоит как раз под этими страшноватыми сосульками, а из соседнего леска за ним с угрозой следит сделанный из темного шоколада снеговик, огромный, как медведь.

Я вгляделась пристальней — нет сомнений, эта деревянная куколка удивительно похожа на Тьерри: его одежда, его волосы, его мобильный телефон, даже выражение лица похоже, подчеркнутое противоречивой морщинкой между бровями и точками, изображающими глаза.

Есть там и еще кое-что. На сахарном снегу концом детского пальчика изображен некий спиралевидный символ. Я такой уже видела раньше в комнате Анук — он был нарисован мелом на грифельной доске, и карандашом в ее блокноте, и сотни раз воспроизведен на полу с помощью пуговиц и фигурок паззла. И это он теперь сияет там, на снегу, исполненный неоспоримого великолепия…

И я начинаю понимать. Эти знаки, нацарапанные под прилавком. Эти мешочки со снадобьями, повешенные над дверью. И необычайный приток покупателей; и множество друзей, появившихся у нас недавно; и все те перемены, что случились здесь за последние несколько недель. Все это значительно серьезнее, чем детская игра. Это гораздо больше похоже на тайную кампанию по захвату чужой территории, причем до сих пор я даже не подозревала о том, что эта территория — моя территория! — может стать предметом чьих-то притязаний.

Интересно, что за генерал руководит этой кампанией?

Неужели мне еще нужно спрашивать?

21 декабря, пятница

День зимнего солнцестояния

В последний день перед каникулами в школе всегда настоящее сумасшествие. На уроках уже никто ничего не делает, в лучшем случае кто-то сдает «хвосты». Начинаются классные вечера, покупаются пирожные и рождественские открытки; даже те из учителей, что ни разу за весь год никому не улыбнулись, вставляют в уши дешевые рождественские сережки из дутого стекла и напяливают на голову колпак Санта-Клауса, а нас порой даже конфетами угощают.

«Шанталь и компания» по-прежнему держатся от меня на расстоянии. В школу они все вернулись где-то на прошлой неделе, но от их былой популярности не осталось и следа. Возможно, из-за этого стригущего лишая. У Сюзи волосы постепенно отрастают, но она все еще ходит в шапке. Шанталь выглядит, по-моему, вполне нормально, а вот у Даниэль, которая говорила про Розетт всякие гадости, вылезли почти все волосы, да и брови тоже. Вряд ли они догадываются, что это сделала я, но на всякий случай держатся от меня подальше, как овцы от ограды, но которой электрический ток пропущен. И я больше не слышу никаких «Анни водит!». И никаких дурацких шуток. И никаких насмешек над моими волосами или над нашей chocolaterie. И сами они туда больше не заходят. Матильда слышала, как Шанталь говорила Сюзи, что у нее, дескать, от меня «мурашки по коже». Мы с Жаном-Лу ржали как безумные. Надо же, «мурашки по коже»! Вот дура!

Но до Рождества всего три дня, а от Ру по-прежнему ни слуху ни духу. Я всю неделю его искала, но его так никто и не видел. Я сегодня даже снова к нему в гостиницу съездила, но и там он ни разу больше не появлялся, а улица Клиши — не то место, где можно просто так болтаться, особенно когда стемнеет; да и грязно там, на тротуаре того и гляди ступишь в лужу блевотины, а под стальными жалюзи у входов в магазины и кафе дрыхнут пьянчуги.

Я так надеялась, что уж вчера-то он придет — ведь у Розетт был день рождения! — но он, конечно же, не пришел. Я очень по нему соскучилась! И мне почему-то кажется, что дела у него плохи. Похоже, что-то случилось. Неужели он соврал насчет того, что у него есть какое-то судно? Неужели он действительно подделал тот чек? Неужели он исчез навсегда? Тьерри говорит: «Вот и хорошо, пусть поскорее ноги уносит, коли понимает, что это в его же интересах». Зози считает, что он, вполне возможно, все еще здесь, просто прячется где-то поблизости. А мама вообще ничего не говорит.

Я рассказала обо всем Жану-Лу. И о Ру, и о Розетт, и об этой гнусной истории с чеком. Я призналась, что Ру был самым лучшим моим другом и теперь я очень боюсь, что он исчезнет навсегда, а Жан-Лу поцеловал меня и сказал, что это он — мой самый лучший друг…

Он просто поцеловал меня. Ничего такого. Но я и до сих пор вся дрожу, вся как на иголках, и у меня такое ощущение, будто в животе у меня ворочается треугольник или еще какая-то штуковина с острыми углами, и мне кажется, что, может, действительно…

Ну и дела!

Жан-Лу считает, что мне следует поговорить с мамой и вместе с ней попробовать во всем разобраться. Но мама теперь вечно занята, а иногда за обедом вдруг притихнет и так печально, с таким разочарованием на меня посмотрит, словно я что-то должна была сделать, но не сделала, и я просто не знаю, что сказать, чтобы это исправить…