Монреальский синдром - Франк Тилье

Улетели они в тот же вечер, взяв билеты на последний рейс до Парижа. Самолет оказался наполовину пустым, и устроились они рядышком. Люси, прижавшись лбом к стеклу иллюминатора, смотрела, как Монреаль внизу превращается в подобие огромного светящегося корабля, как его постепенно заволакивает ночная тьма. Город, который запомнится ей только самой мрачной своей стороной.

Потом под ними поплыла черная бездна океана, той внешне безобидной громады, в которой неустанно плещется жизнь и в чьей утробе — наша будущая судьба.

Шарко, сидевший слева от Люси, надел маску для сна и поудобнее устроился в кресле. Голова его покачивалась, он наконец расслабился. Конечно, они могли бы потратить эти восемь часов над океаном на разговоры, рассказать друг другу свою жизнь, открыть свое прошлое, они могли бы за это время научиться лучше понимать друг друга, но оба знали, что молчание в этом смысле надежнее слов.

Люси с печалью и неутоленным желанием смотрела в его лицо, читала следы пережитого. Проведя тыльной стороной ладони по щетине, она вспомнила, что связь между ними зародилась в эпицентре их страданий. И все-таки есть надежда. В глубине души ей так хотелось убедить себя, что надежда есть, что на всех выжженных землях снова заколосится пшеница, не тем летом, так этим, так когда-нибудь. Наверное, этот человек пережил все самое ужасное, что только можно пережить, наверное, он изо дня в день старательно катил своим посохом шарик жизни, который все разрушался и разрушался всякий раз, как ему приходилось заходить на территорию зла. И тем не менее — Люси хотелось попробовать. Попробовать вернуть ему хотя бы одну десятую, одну сотую того, что он потерял. Хотелось быть с ним рядом, когда дело не ладится и когда ладится. Ей хотелось, чтобы он обнял ее двойняшек, чтобы, зарывшись лицом в их волосы, он, может быть, подумал об их общем ребенке. Ей хотелось быть с ним, вот и все.

Она убрала руку с его подбородка и чуть приоткрыла рот, чтобы нашептать ему все это, пусть даже он и спит. Она же теперь знала: какой-то частью мозга он ее слышит, и сказанное ею все равно уляжется в его сознании. Хотела нашептать, но не нашептала.

Просто наклонилась к нему и поцеловала в щеку.

Может быть, это и есть начало любви.

С той минуты, когда их самолет приземлился в Орли, все понеслось с небывалой скоростью. Мартен Леклерк, как только ему обо всем рассказали, подключил к работе судебную полицию Гренобля. Шарко забросил вещи в багажник дожидавшейся его на стоянке аэропорта машины, и, не заезжая в дом 36 на Орфевр, они с Люси устремились на юг.

Последний отрезок пути… Последняя дорожка кокаина — сразу и эйфория, и разрушение… Скоро, уже скоро. Ровно в шесть утра[39]гренобльские полицейские ворвутся в дом Колин Санате, шестидесяти двух лет, проживающей на набережной реки Изер, на набережной Корато.

А Шарко и Люси ворвутся первыми.

Мелькали за окном пейзажи, долины сменялись холмами, все ближе были горы, шуршал под колесами сухой асфальт. Люси то начинала дремать, то подскакивала, внезапно просыпаясь, одежда ее была измята, волосы растрепаны, о том, чтобы умыться, нечего и мечтать. Растрепанная, измятая, немытая? Ну и пусть, какая разница! Надо идти к цели. Идти до конца. Вот так, сразу, не останавливаясь, без передышки, не задумываясь. Надо вскрыть нарыв — как можно скорее. И покончить с этим, покончить, покончить.

Гренобль. Для комиссара — город с названием, начисто лишенным гармонии. Он помнил мрак пещеры — той, где несколько лет назад нашел убийцу.[40]Тогда Эжени была рядом, в машине, спокойно спала, свернувшись калачиком на заднем сиденье, а теперь — теперь Шарко не решался поверить, что все стало гораздо лучше, что после ночи, проведенной с Люси, призрак ушел из его головы навсегда. Неужели ему наконец-то удалось закрыть дверь к Элоизе и Сюзанне, дверь, так долго остававшуюся открытой? Неужели ему удалось стереть с губ мед траура, от которого, казалось, не избавиться уже никогда? Впервые за долгое-долгое время он осмеливался надеяться.

Стать нормальным человеком, таким, как все. Ну, пусть хотя бы почти таким.

Они встретились с коллегами из Гренобля около четырех утра. Познакомились, выпили кофе, поговорили.

В 5.30 десяток полицейских направился к дому Колин Санате. Над горизонтом показался краешек огненно-рыжего солнца. Медленные воды Изера поблескивали серебром. Люси всем своим существом чувствовала приближение конца охоты. Лучший момент в жизни полицейского, высшая награда. Скоро-скоро все будет позади.

Они приехали. Дом оказался просторным, фасад — внушительным. Полицейских удивило, что из щели между ставнями на втором этаже сочился свет. Стало быть, Колин Санате не спала. Соблюдая все меры предосторожности, все члены отряда встали по местам. Напряженные тела, острые взгляды, мурашки по телу.

Ровно в шесть утра пятью ударами тарана полицейские взломали тяжелые ворота и спустя мгновение, быстрые, как пчелы, влетели в жилище преступницы. Люси и Шарко очень скоро нагнали опередивших их на лестнице гренобльских коллег, лучи фонариков плясали на ступеньках, пересекались, тяжелые ботинки отбивали ритм.

Не было никакой борьбы, взрывов, выстрелов. Ничего похожего на невероятный шквал ужаса и насилия последних дней. Только гнусное ощущение, что ты нарушил право одинокой женщины на неприкосновенность ее жилища.

Колин Санате только что встала из-за письменного стола. Лицо ее было спокойным, она даже не удивилась. Медленным движением положила на стол перьевую ручку и остановила взгляд на Люси. Мужчины кинулись к ней с наручниками, кто-то стал зачитывать ее права — она спокойно подставила руки. Не сопротивлялась. Как будто все происходившее здесь подчинялось неумолимой логике.

Люси, словно загипнотизированная, до глубины души потрясенная тем, что у нее на глазах стал явью черно-белый персонаж, затерянный было вместе с фильмом пятидесятилетней давности, подошла ближе. Санате оказалась на голову выше. На ней был синий шелковый халат, коротко подстриженные светлые с проседью волосы обрамляли лицо с резкими чертами, с выдающимися вперед челюстями. Как хорошо она сохранилась для своего возраста… А взгляд… Люси тонула во взгляде темных глаз, который и сегодня, спустя столько лет, оставался таким же мрачным и таким же чудовищно пустым. Взгляд больного ребенка, совершенно перевернувший Люси, когда она увидела фильм впервые.

Рот пожилой женщины приоткрылся, она заговорила:

— Я догадывалась, что рано или поздно вы придете. После смерти Манёвра и самоубийства Шателя все стало рассыпаться: эффект домино, косточки падают одна за другой.

Она чуть наклонила голову, всмотрелась — так, будто хотела прочитать мысли Люси.