Люси Салливан выходит замуж - Мэриан Кайз

И в довершение всего — красная губная помада. Моя мать никогда не красила губы, только на свадьбы. И иногда на похороны — когда ей не нравился тот, кого хоронили.

Я уселась рядом с ней за столик, натянуто улыбнулась и приготовилась узнать, что же она хотела рассказать мне.

Она уходила от папы.

Вот что она хотела рассказать. (Хотя вряд ли она хотела рассказывать об этом, более точным словом здесь было бы «осознавала необходимость».)

От этого известия меня затошнило. У меня, правда, хватило внутренних сил на то, чтобы удивиться: почему моя мать, так ненавидевшая расточительство, объявила о своем решении только после того, как я заказала сандвич?

— Я не верю тебе, — прохрипела я, усиленно ища в ее лице признаки того, что она шутит. Но вместо этого я увидела, что она подвела глаза карандашом и довольно криво.

— Мне очень жаль, — смиренно склонила она голову.

У меня было ощущение, что мой мир разваливается на куски, и это озадачило меня. Я-то считала себя независимой женщиной двадцати шести лет, которой не было никакого дела до сексуальной жизни ее родителей, если у них таковая имелась. А на поверку все оказалось совсем не так, и вот я сидела, испуганная и рассерженная, реагируя на предстоящий развод родителей, как четырехлетний ребенок.

— Но почему? — спросила я. — Зачем? Как можно?

— Потому, Люси, что наш брак уже много лет был пустым словом. Люси, да ты и сама это отлично знаешь, — добавила она, явно желая, чтобы я согласилась с ней.

— Нет, не знаю, — сказала я. — Для меня это новость.

— Люси, конечно, ты это знаешь, — стояла на своем мать.

Она слишком часто называла меня по имени. И все дотрагивалась до моей руки, как-то просительно.

— Не знаю, — упорствовала в свою очередь и я. Она не заставит меня согласиться с ней ни в чем, никогда!

«Что происходит?» — стучал в моей голове вопрос. Да, родители других людей могут расходиться и разводиться, но не мои. Тем более что они католики.

Только стабильная семейная жизнь примиряла меня с католической верой моих родителей. Таков был уговор, пусть и не произнесенный вслух. Со своей стороны я соглашалась ходить на мессу каждое воскресенье, не носила на свидание модельные туфли и каждую весну на сорок дней отказывалась от сладостей. Предполагалось, что за это мои родители всю жизнь проведут вместе, даже если возненавидят друг друга.

— Бедняжка Люси, — вздохнула мама. — Ты никогда не умела смотреть в лицо неприятностям. Чуть что было не по тебе, ты или убегала, или утыкалась в книжку.

— Иди к черту, — сердито оборвала ее я. — Нечего ко мне придираться, речь идет о тебе.

— Прости, — тихо сказала она, — мне не следовало этого говорить.

А вот это окончательно повергло меня в шок. Сначала она сообщила мне, что уходит от папы, но это было еще только полдела. Потом она не только не отругала меня за сквернословие, она извинилась передо мной.

Я смотрела на нее, вся в холодном поту от ужаса. Должно быть, ситуация действительно серьезная.

— Люси, — сказала мама еще ласковее, — мы с твоим отцом не любим друг друга уже очень давно. И мне очень жаль, что для тебя это оказалось такой неожиданностью.

Дар речи покинул меня. Я наблюдала за тем, как рушится мой дом. Вместе со мной. Оказалось, что мое «я», как я его осознавала, было настолько аморфным, что могло исчезнуть вместе с одной из своих составляющих.

— Но почему сейчас? — заговорила я наконец. — Ты утверждаешь, что вы уже давно не любите друг друга, чему я все равно не верю, а теперь вдруг решили расстаться. Почему?

Не успела я договорить, как сама догадалась почему. Новая прическа, макияж, наряды — все встало на свои места.

— О господи, — выдохнула я. — Не может быть. У тебя появился кто-то другой — да? У тебя… у тебя… бойфренд?

Она боялась взглянуть мне в глаза. Моя догадка была верной.

— Люси, — жалобно произнесла она, — мне было так одиноко.

— Одиноко? — повторила я. — Как тебе могло быть одиноко, когда у тебя был папа?

— Люси, пойми, прошу тебя, — умоляла мама. — Жить с твоим отцом — это все равно что жить с ребенком.

— Не надо! — остановила ее я. — Не надо перекладывать всю вину на него. Это ты сделала, это ты во всем виновата.

С несчастным видом мать смотрела на свои ладони и больше не пыталась оправдаться.

— И кто же он? — процедила я. — Кто этот… твой бойфренд?

— Пожалуйста, Люси, — еле слышно пробормотала мама. Ее непривычная мягкость окончательно выбивала меня из колеи: я привыкла общаться с резкой, острой на язык матерью.

— Скажи, кто он, — потребовала я.

Она лишь смотрела на меня глазами, полными слез. Почему она не хотела называть его имя?

— Это кто-то, кого я знаю? — еще больше встревожилась я.

— Да, Люси. Извини, Люси. Я никогда не думала, что такое может случиться…

— Да скажи же мне, кто он, наконец, — взорвалась я, чувствуя, как заколотилось в груди мое сердце.

— Это…

— Ну?

— Это…

— КТО? — почти на все кафе завопила я.

— Это Кен Кирнс, — решилась она.

— Кто? — не сразу поняла я. — Кто такой Кен Кирнс?

— Кен Кирнс. Ну как же, ты должна знать. Кен Кирнс из химчистки.

— А, мистер Кирнс, — сказала я, смутно припоминая старого лысого типа в коричневой куртке и со вставными челюстями, которые, казалось, жили собственной жизнью, независимо от мистера Кирнса.

Какое облегчение! Я-то испугалась (как ни абсурдно это звучит), что она влюбилась в Дэниела и что он ответил ей взаимностью. Эти его намеки на какую-то новую таинственную женщину, и то, как мама флиртовала с ним во время его визита, и слова Дэниела о том, что он находит мою мать привлекательной, — все это вместе навело меня на невыносимо ужасную мысль.

Уф, ладно. Хорошо хоть, что Дэниел здесь ни при чем, но честное слово, мистер Кирнс из химчистки — неужели она не могла найти себе кого-нибудь посимпатичнее?

— Так, правильно ли я тебя поняла, — попыталась я разобраться в происходящем. — Твой новый бойфренд — это мистер Кирнс, тот, что с фальшивыми зубами, которые ему слишком велики?

— Ему сейчас делают другие, — со слезами в голосе пробормотала мама.

— Это мерзко. — Мне оставалось только качать головой. — Поистине, это мерзко.

Она не прикрикнула на меня, не разбранила, как она обычно делала всякий раз, когда я говорила что-нибудь неуважительное в ее адрес. Вместо этого она вела себя как покорная страдалица.