Костяные часы - Дэвид Митчелл

– На Ротто?

– Ну, сюда. Ротто – это Роттнест. Фримантл – это Фрео; полдень – это полт. Австралийцы классно слова сокращают, правда?

Нет, обычно отвечаю я, отвратительно, когда взрослые коверкают язык, как дети. Однако не зачахнет ли человечество без юности? Не зачахнет ли язык без неологизмов? Все мы превратимся в струльдбругов, изъясняющихся по-чосеровски.

– Хотите абрикос? – Ифа протягивает мне бумажный пакет.

Язык с наслаждением разминает о нёбо благоуханную мякоть. Отшвыриваю абрикосовые косточки, вспоминаю мать Джека, которая вечером выбросила бобы, а наутро из них вырос стебель до небес.

– Спелые абрикосы на вкус точь-в-точь как их цвет.

– Вы очень литературно выражаетесь, Криспин, – говорит Ифа. – Дядя Брендан все время подшучивает над ма, мол, знаменитой писательнице не пристало просторечие типа «Не фиг чепуху городить, а то по ушам схлопочешь!».

– Я так не разговариваю! – протестует Холли Сайкс.

Джуно и Анаис меня тоже поддразнивали. Сейчас мне этого очень не хватает.

– А почему ты решила провести год в Сиднее, Ифа?

– Я поступила на археологический факультет Манчестерского университета, начну занятия в сентябре, а австралийский издатель ма знаком с профессором археологии из Сиднея, мы договорились, что я семестр послушаю его лекции и поработаю на раскопе в Параматте. Там была фабрика для каторжанок. Очень интересно изучать, как они жили.

– Похвальное занятие, – говорю я Ифе. – Твой отец – археолог?

– Нет, журналист. Он был военным корреспондентом.

– А чем он теперь занимается? – спрашиваю я, неверно истолковав прошедшее время.

– В его гостиницу попала ракета. В Хомсе. Это в Сирии.

Я сочувственно киваю:

– Простите за бестактность. Я…

– Тому уж восемь лет, – говорит Холли Сайкс, – и…

– …а мне повезло, – добавляет Ифа, – на «Ютьюбе» миллион папиных репортажей, он там как живой, что-то говорит, обсуждает. Ну, вот я выхожу в Сеть и вроде как с ним общаюсь.

Мой отец тоже на «Ютьюбе», однако при взгляде на эти клипы я лишь острее чувствую, что его нет. Спрашиваю Ифу:

– А как его звали?

– Эд Брубек. У меня его фамилия: Ифа Брубек.

– Тот самый Эд Брубек, который писал для журнала «Подзорная труба»?

– Да, – говорит Холли Сайкс. – Вы читали его репортажи?

– Меня с ним даже познакомили. Году в две тысячи втором, в Вашингтоне. Брат моей бывшей жены был в жюри премии Шихана-Дауэра. В тот год ее вручили Эду, а у меня там проходила встреча с читателями, и на приеме мы с ним случайно оказались за одним столом.

– А о чем вы с папой разговаривали? – спрашивает Ифа.

– Да о сотне вещей! О его работе. Об одиннадцатом сентября. О страхе. О политике. О детской коляске в коридоре писательской квартиры. Он, помнится, сказал, что у него в Лондоне есть четырехлетняя дочка. – (По широкому лицу Ифы расплывается улыбка.) – Я тогда работал над книгой, где один из персонажей – репортер, и Эд ответил на все мои вопросы. Мы с ним потом изредка переписывались по электронной почте. А когда я узнал о Сирии… – Я вздыхаю. – Примите мои запоздалые соболезнования. Он был замечательным журналистом.

– Спасибо, – говорит одна.

– Спасибо, – вторит ей другая.

Мы смотрим на одиннадцатимильную полосу моря, вспаханную паромом.

На светлом небе темнеют небоскребы Перта.

В двадцати шагах какой-то неизвестный мне зверек появляется из зарослей и прыжками спускается по склону. Толстенький, как валлаби, с красновато-коричневым мехом, кенгуриными передними лапками и хитрой мордочкой вомбата. Длинный язык, будто палец, подбирает абрикосовые косточки.

– О господи! Кто это?

– Это очаровательное создание называется квокка, – поясняет Ифа.

– Какое великолепное слово для скрэббла! А вообще что она такое?

– Редкое сумчатое животное. Под угрозой исчезновения. Голландцы-первооткрыватели приняли их за гигантских крыс, поэтому и назвали остров Роттнест, то есть «крысиное гнездо». На материке собаки и крысы уничтожили почти всех квокк, но здесь популяция сохранилась.

– Судя по всему, если вдруг с археологией не сложится, то ты легко переключишься на естествознание.

– Да я пять минут назад прочитала об этом в Википедии, – улыбается Ифа.

– А они едят абрикосы? – спрашиваю я. – Там один остался, давленый.

Холли укоризненно смотрит на нас:

– А как же просьба не кормить диких зверей?

– Это же не шоколадка, ма.

– Раз уж им грозит вымирание, – добавляю я, – они просто обязаны употребить в пищу весь витамин C, какой только смогут раздобыть.

Швыряю абрикос поближе к квокке. Зверек подходит, нюхает, съедает угощение и смотрит на нас.

– Простите, сэр, я хочу еще, – произносит Ифа дрожащим голоском, как Оливер Твист. – Просто прелесть! Надо сфотографировать.

– Только не подходи слишком близко, солнышко, – предупреждает мать. – Это все-таки дикое животное.

– Хорошо. – Ифа, держа в руке телефон, спускается по склону.

– Какой воспитанный ребенок! – негромко говорю я Холли.

Она переводит взгляд на меня; в глазах читается содержательная, сложная жизнь. Если бы Холли Сайкс не писала обо всякой ангельской фигне для легковерных, недовольных собой дурех, мы бы с ней подружились. Конечно же, она знает и о моих дочерях, и о моем разводе: книги бывшего анфан-терибля британской словесности нынче плохо продаются, но откровения Зои под названием «Я выживу», опубликованные «Санди телеграф», явили миру весьма однобокую версию наших супружеских распрей. Мы с Холли смотрим, как Ифа кормит квокку, а блеклые холмы Роттнеста полнятся тонким жужжанием и свистящим гулом насекомых, неумолчным, как звон в ушах. В пыли пробегает ящерка и…

Ощущение, что за мной наблюдают, внезапно накатывает с новой силой. Мы здесь не одни. Тут много других. Рядом. Совсем близко.

Акация, сплетение кустов, валун размером с амбар… Никого.

– Вы их тоже чувствуете? – Холли Сайкс пристально смотрит на меня. – Здесь очень замкнутый мирок…

Если я скажу «да», придется согласиться с ее безумным неэмпирическим миром. Если я скажу «да», то не смогу отвергнуть кристаллотерапию, регрессионную психотерапию, Атлантиду, рэйки и гомеопатию. Но она права. Я действительно их чувствую. Здесь… И каким же синонимом вы замените выражение «здесь обитают призраки», господин литератор? В горле першит. Бутылка воды пуста.

Внизу синий прибой мерно бьется о скалы. Глухой мягкий звук ударов долетает до нас через секунду. В море играют волны повыше.