Дожди над Россией - Анатолий Никифорович Санжаровский

Сам я в герои больше не лез. Хоть и зол на неё, как мышь на крупу, до которой не дотянется, однако увечить самого себя трусил. Но всё равно не отступлюсь от неё, пока не выведу на лад.

У моего изголовья бочком к коечной спинке томился в безделье мой педальный мерседес. Пыль присыпала его. А ну всё лето проваляйся я колодой на койке? С тоски кукнешься!

На багажнике лежало раскрытое «Детство Тёмы». Никак не мог домусолить.

Постой…

Если я сам себе не в силах помочь, так вéлик… Вéлик! Вéлик велúк! Велик поможет!

Всё просто. Всё предельно доступно.

Держась одной рукой за спинку койки, а второй держа руль, я опасливо постоял левой ногой на педали. Больновато, но терпимо.

Хватит валяться!

Ездить!

Ездить!!

Ездить!!!

Я поднял седло предельно высоко-высоко.

При езде педаль в верхней точке не будет достигать левой подошвы. И я потихоньку начну нажимать левой ногой на педаль вниз.

Через неделю спущу седло на полсантиметрика. Через неделю ещё на полсантиметрика. Там ещё…

Или госпожа Ногиня начнёт-таки понемножку гнуться и добежит до демаркационной линии.[196]

Или сломается.

На выбор. Дело вкуса.

Лично меня больше устраивало первое.

Придёт миг, педаль неожиданно сильно бухнет снизу в стопу, и моя левоня сдастся. Лапки вверх! Сдаюсь и по совместительству гнусь!

Я взял в одну руку костыль, другой велосипед, и втроём мы тихонько сошли с крыльца.

Костыль я сунул на свою подвесную койку. Поспи. Ты и так со мной намаялся. А я пока левоню-капризулю покатаю. Желают-с!

И вообще костыль не нужен. Третий всегда лишний. Если где пройти, опирайся на седло. Чем опорка хуже костыля?

Дохромал я к углу дома и под горку сел на велик.

Дух во мне заиграл. И выполз страх.

Хочется порезвей дунуть — страх ужимает больную ногу, боится. Тянет кверху. А ну холодная колодина педаль ненароком долбанёт снизу?

Точно знаешь, не ударит, а всё равно веришь опаске.

Я обкружил дом, вдоль ёлок проскочил к воротам, и руль сам вильнул на дороге в сторону города.

Сразу за задами наших огородчиков при сараях от городской шоссейки отвязывался влево травянистый бессуетной просёлочек. Ни машин, ни людей. Летай, сколько душенька примет.

— Сынок! Сынок!

Я глянул на голос.

Ха! С пенёчка из тени ёлок махала мелекедурская фельетонная старушка.

Я остановился. Подошёл.

— А я, сынок, к тебе на благодарственный поклон. Вишь, — в поклоне приложила руку к груди, — по привету и собачка бежит… Спасибушки, сладенькой, за все твои писания… Написал — сразу закрутилось яйцо!

— А польза?

— Пользушки по-олны карманы! Иха, каку грязь сварили проть мене! И с мужиком одним союзом не жила. И на иждивении не была. И с пензии в мент свалили. Срезали христовенькую с ног, оконфузили. И всё прикрыли крючком сельского председателя. Его ж одни подпися кормят жирно! А ты не глянул на подпися, кэ-эк шарахнул! Только посыпались курьи головёнки. Всё на правду навёл! И тебе, смелуша, никто суперечь ни слова! Пензию залпом за оба-два года отдали! Я и богачка вот. Мильонщица!.. Дома на иконку помолилась за тебя, помолилась за Пашеньку. Это ж она на путь подстрекнула, к тебе пододвинула. А то б где-е я, пустёха, счас была? Два ж года с живой копейкой не видалась! С корки на корку переколачивалась. А теперько… И тебе и ей гостинчики я покупила. На могилку вечор снесла, на блюдечко положила. Приняла, мой сладенькой… Утром наведалась — ни одного моего пряничка. Я ишшо подложила.

Я недоверчиво хмыкнул.

— Как же она, мёртвая, взяла ваши пряники?

— Да обнаковенно. И какая она мёртвая? Иисус что сказал? Я есмь воскресение и жизнь. Верующий в Меня, если и умрёт, оживёт. Так что, желаник, хороший человек не умирает. Он там, — неопределенно вскинула руку кверху. — Можь, птицей летает… — С криком низко просквозила ласточка. — Ластушкой вот…

Долгими глазами она проводила ласточку.

— Ну-к, соображалистый ты? Чего будет? Шитовило-битовило по-немецки говорило, спереди шильце, сзади вильце, сверху синенько суконце, с исподу бело полотенце? А? Чего будет? А?.. Ладно, шепну подсказку. Ластовушка будет. Не мни умок моими глупостями, собереги на дело. Не побрезгуй, прими мою гостинку. За труды за твои письмённые… Тяжело, поди, составлять? Головой маракуй и маракуй. Это каку голову надо содержать на плечах?

Она пошуршала в сумке, достала магазинный кулёк пряников. Протягивает мне.

— Да вы что? Это взятка!

Она строго осмотрелась вокруг:

— Игде?

Я показал на кулёк.

— А по мне, это пряники. И никаковская не взятка. Вот ты мне отвалил взятку, так отвалил. Пензию за два годища! Теперь у меня денег стадами! Капиталишша! Я приняла… А всякое браньё красно отдачей. Так что бери, не пообидь отказом.

Я завёл руки за спину. Нет и нет!

— Чуднó… У нас все просты на чужое. Вона как поют? Чужое вино и пил бы, и лил бы, и скупаться попросил бы. А тута такой пустяшный принос. Даже выговорить неловко. Никто не видал, разве что один ластушонок, мимо пролетел. Дак он никому не скажа. А и скажа, так только Боженьке. А Боженька не осудит. Добро добром покрывается…

Старуха положила мне кулёк под багажную прищепку, легко дохнула.

— Мне ж всё едино назадки не донесть. Обида туда-сюда таскать. Силы не те. Кабы под старое тулово подставил кто молодые ноженьки… Вся сопрела… С вечера поране легла, возложила палку на лавку, говорю-велю: отдыхай, подружака, нáхороше, завтра нам предстоит долгая дорога. Без глаз, без ушей, а надёжно слепуху водишь. Поведёшь к нашему кормилику. А он, — пожаловалась своей палке, — с нами знаться как не желает. Скажи ему, что стариками грех брезговать. Может, тебя он поймёт?.. Ну чё, егоза, молчишь? Не хочешь заступиться за старую?.. Оно и пра, какая из тебя заступница?.. Она нонь каковецки ж крепко огрела меня по плечу!.. — пожаловалась мне старуха. — Побила меня…

— Она у вас такая драчливая?

— А не то… Иду я к тебе с пряниками, ног под собою не чую… Такая радостная от твоих мильонов… То я обычно ползу, подпираюсь палушкой. Она кряхтит, а терпит меня, подмогает мне движенью держать. А тут так мне легко, палочка вроде мне и без нуждоньки. Иду, а она без надобностев болтается у меня на ботиночном шнурке на запястье…

Я пригляделся к палке.

У её конца была просверлена дырочка, в которую продет ботиночный шнурок, завязанный в колечко.

— Или эта егоза пообиделась, что