Красный нуар Голливуда. Часть I. Голливудский обком - Михаил Трофименков

Но если «мы осознали, что никогда», какой вообще прок был в этом обкоме?

* * *

Я не могу заниматься кинобизнесом и иметь дело с большими деньгами и одновременно бороться за коммунизм и быть убежденным в том, что коммунизм – та система, в которой нуждается мир.

Так писал из Москвы родителям максималист Рапф.

Как он заблуждался! В ложности дилеммы он убедится спустя каких-то два-три года. Но Рапф хотя бы попытался сохранить верность своим юношеским принципам. Закончив университет, он отправился в Нью-Йорк, намереваясь вступить в Рабочую кинофотолигу. Ральф Стайнер как раз снимал 22-минутную социальную притчу «Рай на небесах». В этом фильме священник, раздававший бесплатные пироги, старался нарезать их как можно тоньше, чтобы хватило всем, но двое бездомных все равно уходили не солоно хлебавши. Вернувшись на родную свалку, они разыгрывали там, используя мусор как реквизит, собственный, вполне «голливудский» фильм, а в финале щеголяли с металлическими нимбами.

Работа в офисе бродвейского продюсера тоже не принесла ни материального (прожить на пятнадцать долларов в неделю немыслимо), ни морального удовлетворения: Рапф счел нью-йоркский театр еще более «коррумпированным», чем Голливуд. От судьбы не убежишь: Рапф вернулся на «фабрику грез».

Большинство его коллег даже не пытались найти путь, альтернативный Голливуду.

Магнатам было важно лишь то, как сценаристы – хоть красные, хоть какие – делают свое дело, а делали они его хорошо и получали по заслугам. Самый дорогой сценарист Трамбо стоил четыре тысячи долларов в неделю, а его средний гонорар за сценарий составлял 75 тысяч.

Трамбо, кажется, не посещала и тень мысли, что события 1936 года, когда его уже «навечно» занесли в черные списки, могут повториться. Все заработки он безоглядно тратил. Даже оказавшись банкротом, не терял уверенности в том, что неприятности преходящи, и – до поры до времени – не ошибался.

Особенно счастливыми были для него 1938–1939 годы: его имя появилось в титрах восьми фильмов, театры ставили его пьесы, а главное, он счастливо женился на 22-летней официантке Клео Финчер. Сватался Трамбо в манере, противной всем принципам коммунистической морали.

Еженощно на протяжении четырнадцати с половиной месяцев посещая драйв-ин, где работала Клео, Трамбо так и не завоевал ее любовь – только доверие: от отчаяния он взялся было писать статьи о бесправном положении официанток. Когда Клео поведала, что собирается замуж, Трамбо нанял самого дорогого частного сыщика, повелев уличить счастливого соперника хоть в чем-нибудь. Ему повезло: соперник оказался двоеженцем. То ли безутешная, то ли разъяренная Клео сказала Трамбо «да». В их счастливой паре именно она воплотит моральный ригоризм, ассоциирующийся с коммунистами.

Бесси описал 320-акровое ранчо, купленное Трамбо в мае 1938-го за 80 тысяч (в конце 1940-х его придется продать за 45):

Вечерами прожектора освещали гигантские сосны, а обширная низина рядом с домом, оказывается, была вырыта бульдозерами: они отвели русло горного потока, соорудили запруду и создали искусственное озеро, предназначенное для купания троих детей Трамбо и его жены Клео (сам Далтон плавал редко). ‹…› Обычно он большую часть времени писал в ванне, сидя в ней, скрестив ноги, за письменным столом особой конструкции. Вода равномерно прибывала и убывала, так что ее температура не менялась; на этом же столе стояла внушительных размеров чашка, всегда полная кофе.

Трамбо держал двух коров, двух свиней, четырех лошадей, не говоря о собаках и коте Гомере. В апреле 1944-го он купил еще и дом в Беверли-Хиллз за 55 тысяч: трое слуг, теннисный корт, бассейн, фруктовая роща.

Из числа гостей Трамбо лишь реакционера Флеминга посетило недоброе предчувствие. Иначе зачем бы он дал хозяину совет, как застраховать себя на черный день: дойди до самого конца твоего огромного поля, выкопай десятифутовый колодец, накрой его и оставь в крышке ма-а-аленькое отверстие; в первый день кинь туда один доллар, во второй – два, ну и так далее.

Трамбо принял совет за шутку.

Дороти Паркер, поймав наконец удачу в Голливуде (за пятнадцать лет ее заработки составят полмиллиона), немного обезумела. За одну только неделю 1934 года она заказала в Нью-Йорке белье ручной работы от Emmy Maloof (628 долларов 45 центов), в Лондоне – духи от Cyclax (80 долларов 3 цента), шляпку от Bullocks Wilshire (86 долларов 36 центов), и еще кружева, и еще шляпки, и еще, и еще, и еще. Ничего не только страшного, но даже экстравагантного в этом нет. Смущает одно – в том же году Паркер объявила: «Я – коммунистка».

Как ни банально это прозвучит, дозволив себе стать такими коммунистами, большинство из них рисковали творческими потерями. Некоторые даже отдавали себе в этом отчет. Бесси, заключив голливудский контракт, простится с Нью-Йорком «лебединой песней» на страницах New Masses:

Получив возможность ‹…› попытать силы в кино, я, так сказать, сам себя проверял. Поэтому хочу предупредить вас заранее, что если в будущем вы увидите на экране какие-нибудь из ряда вон скверные картины, то можете смело считать, что это я приложил к ним руку. ‹…› Всеобщее неприязненное отношение к Голливуду распространялось даже на тех, кто был на самых что ни на есть скромных ролях, и радикальный писатель, «продавшийся» Голливуду, как это сделал я, был таким подонком, какого, вероятно, не сыскать от Атлантического до Тихого океана: он был «голливудской шлюхой».

Статус «шлюхи» Бесси, ветерана Испании, не смущал, как и создание «из ряда вон скверных картин».

Когда Биберман, отсидевший в тюрьме и изгнанный из профессии, получил в 1953-м шанс снять независимый, открыто коммунистический фильм «Соль земли», его истерзал страх, что за годы в Голливуде он «разучился рассказывать о реальных людях в реальных ситуациях».

Страхи Бибермана были напрасны: он снял шедевр. Но, возможно, он был исключением из правил, а его коллег Голливуд «искалечил»: в конце концов, никто из них не снял свою «Соль земли». Впрочем, и шанс снять ее им не выпал.

Биберман, Трамбо, многие достойные люди смогли пожертвовать условным бассейном, но не поступиться принципами. Но не меньше было и тех, кто – представив себе расставание с вожделенными благами – предал своих товарищей. На словах все тяготились золотыми кандалами, но избавиться от них – пока все не зашло слишком далеко – не спешили даже те, кто в решающий момент между бассейном и тюрьмой выберет тюрьму. В конце войны документалист Лео Гурвиц обратился к единомышленникам с идеей создать некий кинокомитет для производства радикальных фильмов. Идеалиста поддержал один Лоусон. Мальц хмыкнул: «Экономический нонсенс».