Элиза и Беатриче. История одной дружбы - Сильвия Аваллоне

теплый, как в конце апреля. Я максимально быстро пересекла пьяццу Верди, поднялась через две ступеньки в отделение итальянского языка и литературы, ощущая, что наступил конец света – и общий, и мой личный.

И, не заходя в кабинет, отправилась сразу на лекцию.

* * *

Аудитория номер три пестрела торчащими вихрами, зачесанными набок пышными прядями, конскими хвостами, струящимися кудрями, прическами каре. Лиц не было видно, потому что все без исключения согнулись над телефонами, безостановочно, как сумасшедшие, переписываясь и переговариваясь непривычно громко, но не глядя друг на друга, потому что нельзя было ни на секунду оторваться от экрана.

Отлично, сказала я себе. И вошла.

Закрыла дверь, стараясь производить побольше шума. Какое там: никто даже не поднял головы, никто не заметил моего прихода.

Я положила сумку и пальто на стул. Уселась, по своему обыкновению, на кафедру, скрестив ноги. Поднесла рупором руки ко рту и во всю имеющуюся у меня силу легких крикнула:

– Эй, я здесь!

Наконец, одна за другой, головы начали подниматься; студентки успокаивались. И студенты, если уж быть точной. Мальчики, конечно, тоже записываются на литературный, но составляют хрупкое меньшинство, затмеваемое пышными шевелюрами и красной помадой.

– Простите за опоздание, – сказала я.

В ожидании, пока затихнут последние голоса, я внимательно разглядывала свой партер – с самым грозным выражением лица, какое имелось в моем арсенале. Сообщение между строк: горе вам, если взглянете на телефон!

Девочки все примерно в том же проблемном возрасте, в котором мы с тобой были, когда поругались. И я вижу, что они страстно желают походить на тебя. Носят ободок – с тех пор как ты ввела его в моду. Брюки выше щиколотки, как у тебя. И всё за тобой повторяют – цвета, позы, гримасы. Экземпляры вроде меня тоже есть, конечно: длинные толстовки, амфибии, пирсинг – все, чтобы спрятать неуверенность. Когда я встречаюсь с ними взглядом на экзамене, мне трудно подавить порыв задать вопрос полегче, нивелировать ущербность, которую они несут внутри и которую я так хорошо знаю.

Утром семнадцатого декабря я разглядывала тридцать своих студенток, а они разглядывали меня и ждали. Мы выдержали эту минуту молчания, прежде чем начать, чтобы стряхнуть с себя внешний мир и расчистить место внутри.

Я всего лишь обычный научный работник, преподаватель итальянской литературы двадцатого века. И моя зарплата оставляет желать лучшего. Вероятно, я никогда не стану ординарным профессором и – хотя следовало бы – не смогу сравняться с тобой, Беатриче. Но я бы в самом деле хотела, чтобы ты видела сейчас эту аудиторию: какая она торжественная, отделанная темным деревом, полная света и ожиданий. А знаешь, что у меня каждый раз вначале дрожит голос?

Нет, не знаешь, потому что никогда меня не искала. Так я в то утро подумала. Бьюсь об заклад, что за все эти годы ты ни на секунду не ощутила грусть, тоску. Ни разу не подумала: «А что там у Элизы, интересно? Кем она работает? Если замужем, то есть ли дети?»

В любом случае ты бы ничего не нашла. Лишь лаконичный, без фотографии, профиль на сайте факультета со списком опубликованных мной научных статей и обзоров и перечнем используемой на занятиях литературы.

Так вот, у меня дрожит голос, потому что на каждом занятии я принимаю один и тот же вызов – отодвинуть тебя в сторону. Сделать Сангвинетти, Моравиа, Кассолу, Капрони – пусть хотя бы в этих стенах, пусть на два часа – более привлекательными, интересными, сексуальными, чем ты. Я всегда из кожи вон лезу, чтобы им не захотелось протянуть тайком руку под парту, схватить телефон и пойти к тебе посмотреть, где ты приземлилась, что ела. Уж можешь мне поверить. Всегда глотку срываю, стараясь задержать их ум на чем-то более значимом, чем твои наряды, и заставить их ручки летать по бумаге. Неравная, бесславная борьба, но все же, по-моему, мне часто удается сделать так, чтобы невидимое восторжествовало над видимым. А я – над тобой.

Вот только с тех пор, как ты тоже решила стать невидимой, миссия стала невыполнимой.

В то утро по программе у нас была шестая глава «Лжи и чар», в которой Анна Массиа-ди-Корулло, теперь уже взрослая и утомленная своим несчастливым браком и убогой двухкомнатной квартирой, пишет по ночам письма сама себе, воображая, что она – это ее кузен Эдоардо. Действие происходит в Палермо, летом, в конце девятнадцатого века. Анна сидит за столом у открытого окна. Мужа нет дома – он работает на ночных поездах. Дочь подглядывает за ней, а Анна думает, что та спит. Представляя, как Эдоардо, умерший от тифа, шепчет ей на ухо слова любви, Анна распускает волосы, смеется, расслабляется. А эти письма она пишет, чтобы читать их на следующий день его матери, которая запретила им быть вместе. То есть из мести. От отчаяния.

Но прежде всего ради удовольствия.

Я начала серьезно рассуждать об Анне. Девочки вообще-то обожают ее – из-за ее испорченности: она любит драгоценности, красива, высокомерна и заботится лишь о том, что снаружи. «Если бы муж и дочь не считали ее самым прекрасным созданием на земле, – говорила я, – если бы не описывали ее так, то что бы она собой представляла?»

Но я почти сразу заметила, что меня не слушают.

В тот момент даже такой испорченный персонаж, как Анна, не помог мне вырвать их из твоих лап: каждые две минуты они ныряли глазами вниз, к спрятанному между коленями телефону, проверить, не опубликовала ли ты что-нибудь. Я начала нервничать. Покашляла, прочищая горло. В последние дни мне и так трудно было вести занятия. Но это уже выше моих сил.

Я взяла себя в руки:

– Если бы они не описывали ее таким образом, то Анна оказалась бы жалкой и патетичной – до такой степени, что она сама пишет себе письма. «Посредственная проза», – так определяет их Элиза, рассказчица. И хоть это для нее и тяжело, она вынуждена признать, что эротические чары, завладевшие ее матерью, это лишь… – Тут я взяла со стола распечатку главы. – Я зачитаю. «…Два десятка писем, достаточно пространных и длинных, написанных на грубой бумаге… чернилами плохого качества…» – Я махнула листками и крикнула: – Реальность невыносима, девочки!

Вот здесь студентки обратили на меня внимание. В их глазах я прочитала внезапный интерес. Опора была шаткая, едва уловимая, но я должна была ухватиться за нее изо всех сил, оседлать ее и выжать максимум.

Я никогда не разглагольствовала, не уходила в сторону от темы, потому что я «зануда», как сказал бы