Шанхай. Книга 2. Пробуждение дракона - Дэвид Ротенберг

* * *

Ночью, когда Цзяо Мин помогала товарищам укреплять баррикады, перед ней промелькнуло лицо ее любовника. На нем по-прежнему лежала печать предательства, которая сейчас еще сильнее бросалась в глаза. Ей никогда не забыть той минуты, когда японские солдаты, вытащив из кобуры пистолеты, направили их на него.

— Я пришел сюда с миром, — сказал Чэнь, — как друг. Я хочу помогать…

Они не засмеялись, хотя имели для этого все основания. Двое студентов младше Чэня, которых он уговорил отправиться с ним, в мгновение ока оказались на коленях. Голова одного свесилась под неестественным углом, в грудь второго глубоко вонзился топорик.

Цзяо Мин потащила Чэня в сторону — как раз вовремя, чтобы они успели нырнуть в соседний переулок. Потом он вспомнил об этом происшествии только один раз и только одной фразой:

— Я действительно приехал в Нанкин, чтобы помогать. — После чего умолк и хранил упорное молчание.

Внутри нее толкался ребенок.

Внутри него кипела ярость.

Хотя японцы без труда одолели почти безоружных китайцев, пытавшихся оказывать сопротивление, небольшая группа коммунистов, к которой прибились Чэнь и Цзяо Мин, продолжала держать оборону. Многие вокруг них бежали, как крысы с тонущего корабля, в панике бросая на землю свои допотопные ружья.

Японцы трижды атаковали позиции коммунистов, а потом решили взять их в кольцо. Поэтому теперь коммунисты укрепляли оборону, готовясь к решительной схватке. Позади них текла Янцзы, и при желании молодые коммунисты могли бы спастись, но они пришли в Нанкин, чтобы сражаться, а не бегать от врага.

На второй день оккупации шальная пуля, срикошетив от стены, угодила в шею их командиру. Несмотря на все усилия товарищей, бедняга истек кровью меньше чем за час. В их рядах началась паника, но вдруг, неожиданно для всех, вперед выступил Чэнь, приняв командование на себя. И он показал, на что способен. В тот же день группа бойцов под его началом совершила вылазку в тыл японцев и вернулась с провиантом и боеприпасами. На следующее утро они повторили эту операцию, и даже более успешно. Теперь и те немногие, кто поначалу был против лидерства Чэня, с готовностью признали его новым командиром.

Чэнь расставлял людей с тонким расчетом. Каждое утро после восхода солнца он атаковал позиции японцев с западного фланга, а когда солнце опускалось к горизонту, нападал с востока. Потом японцам это надоело, и они вызвали самолет, чтобы расстрелять анклав коммунистов с воздуха, а японские военные корабли одновременно подвергли его мощному артобстрелу. Под командованием Чэня коммунисты держались стойко, хотя их ряды быстро таяли.

В последний день обороны артобстрел с воды был настолько плотным и точным, что снаряды сровняли с землей практически все здания, которые все еще удерживали молодые коммунисты. После этого штурмовые части японской армии нанесли решающий удар.

— Уходи! — кричал Чэнь Цзяо Мин.

— Я, как и ты, пришла сюда сражаться! — крикнула она в ответ.

— А наш ребенок? Он тоже должен сражаться?

Чэнь отвернулся. Слева от него на бруствер из щебенки взбирались трое японских солдат. Все они выстрелили одновременно. Три пули попали Чэню в грудь, а третья пробила плечо Цзяо Мин и оставила большое выходное отверстие. Ее швырнуло на Чэня, и он из последних сил схватил ее за руку. Глядя на девушку безумными глазами, он что-то шептал. Она сумела разобрать лишь два слова — «убежище» и «лодка». Из-за этих проклятых «убежища» и «лодки» они как-то даже поссорились.

— Если дела пойдут совсем плохо, — сказал он ей, — отправляйся к лодке и уплывай отсюда.

— С какой стати? Потому что я женщина?

— Нет, не поэтому.

Он не сказал: «Потому что я тебя люблю». Единственным мужчиной, который признавался ей в любви, был ее отец, которого люди называли теперь Сказителем. И вот сейчас, вспомнив об отце и подумав о ребенке, она заковыляла к входу в подвал, который они загодя подготовили в качестве «убежища». Там она сидела, пока японские танки утюжили то немногое, что осталось от оборонительных сооружений их группы. Опустилась ночь, а она все ждала, прислушиваясь к шагам японских солдат. К счастью, никто из них ее не обнаружил. Цзяо Мин позволила себе немного расслабиться, и только тогда на нее навалилась боль. Девушка лежала на простынях, которые они предусмотрительно принесли в убежище, и осторожно ощупывала рану. Ребенок в животе вновь принялся толкаться. Она улыбнулась и провалилась в темноту, хотя бы на время избавившую ее от мучений.

* * *

Вскоре после подавления коммунистического сопротивления неистовство Акиры и Юкико передалось их солдатам, и разверзлись врата ада.

Красивые некогда улицы Старого города наполнились смрадом, как покойницкая в разгар августовской жары. В холодном воздухе жужжали полчища мух, жиревших порой до такой степени, что они уже не могли летать. С гор слетелись большие черные стервятники и, дожидаясь своей очереди попировать, без устали кружили над городом, заслоняя порой зимнее солнце. Собаки сходили с ума и разбегались по темным подворотням, держа в зубах куски человеческой плоти.

Японцы испражнялись в священные колодцы и заставляли женщин сбрасывать своих детей с городских стен. Вода в верхнем течении Янцзы стала сначала розовой, затем красной, а потом багровой и несла этот цвет, порой казавшийся прекрасным, по направлению к морю.

И никто не спал: ни палач, ни жертва. Ужас продолжался днями, неделями, пока наконец ни китайцы, ни японцы уже не могли понять, то ли все это происходит наяву, то ли они спят и смотрят в бездну.

В течение шести недель японская армия убивала и насиловала с кровожадностью, невиданной прежде в Поднебесной.

Японцы словно вымещали на жителях Нанкина копившуюся в течение всей их истории обиду за то, что Япония всегда считалась «младшей сестрой» Китая. За все годы пренебрежительного отношения, высокомерных заявлений о том, что Япония это всего лишь незаконнорожденная колония Срединного царства, за издевательства над тем, что Япония оказалась не способна изобрести ни собственной письменности, ни системы государственного устройства, ни много чего другого. Однако все это были лишь оправдания, не имевшие ничего общего с тем, что творилось в Нанкине в период между 13 декабря 1937 года и началом февраля 1938 года. Никакие оправдания не могли спасти разум отца, которого заставляли насиловать собственную дочь на глазах у собственного сына. Никакие оправдания не могли помочь старикам, тела которых, не доставая ногами до земли, были пришпилены большими пиками к городским стенам и корчились в мучительной агонии. Любые оправдания смехотворны там, где меньше чем за шесть недель было убито более трехсот тысяч мирных жителей. В городе, где каждое утро японские солдаты отрабатывали тактику штыкового боя на живых китайских пленниках. Любые оправдания являются оскорблением в том жутком мире, в который превратился Нанкин на шесть недель в конце 1937-го и начале 1938 года.

И огромные птицы кружили все ниже над городом, закрывая солнце. И крики жертв только усиливали исступление мучителей. И японцы, подобно тому как это произошло с Акирой и Юкико в каморке под третьим пролетом моста Марко Поло, где они истязали несчастного капрала Миното, перешли черту морали и утратили человеческое обличье. И теперь их было невозможно отличить ни от обезумевших собак, терзавших трупы людей, ни от стервятников, ни от жирных мух, что больше не могли летать и лениво жужжали на мостовой. Они сами превратились в ужас. И каждый новый кошмарный поступок гнал их все дальше в темноту, пока наконец не проснулся дракон Комодо, спящий в душе каждого человека. И тогда они открыто пошли на своих четырех лапах, клацая когтями по мостовым древнего города.