Шанхай. Книга 2. Пробуждение дракона - Дэвид Ротенберг

— Хорошо бы чаю.

— Может, разбудить…

— Нет, нет, жену будить не надо. Принеси чай в кабинет.

Чай был чуть теплым и слабым, но Сказитель не стал жаловаться. Воспоминания о голом человеке заставили его вновь задуматься о дочери. Мысли о ней преследовали его весь день. Он сел и стал вспоминать их последнюю встречу. Восемь месяцев назад, когда японская армия начала окружение Пекина, его дочь Цзяо Мин вступила в Сопротивление. Для нее это стало вполне естественной эволюцией от активистки Коммунистической партии в Шанхайском инженерно-техническом университете. За последний год, еще до того как японцы двинулись на Шанхай, она проводила больше времени на подпольных партийных собраниях, чем в аудиториях университета. Там она повстречалась со своим любовником Чэнем. Их роман был тайным и бурным — любовь на заре войны. Они оба посвятили свои юные жизни борьбе за правое дело. Более того, она сказала отцу, что Чэнь рассматривает вторжение японских захватчиков как некую возможность, чуть ли не дар, ниспосланный свыше, который приведет к тому, что народный гнев достигнет точки кипения. После чего китайцы смогут нанести контрудар и отвоевать то, что по праву принадлежит им. А начать молодые люди решили с Нанкина.

* * *

— Ехать в Нанкин? Сейчас? Ты сошла с ума! Ведь там вот-вот начнется настоящая война!

— Война скоро начнется повсюду, отец. Наши жизни нам больше не принадлежат.

Внезапно девушка пошатнулась и была вынуждена опереться об отцовский стол.

— Ты больна? — Он испуганно вскочил на ноги.

— Нет, наверное, это от голода.

— Тогда сядь и поешь.

— У тебя дом ломится от еды, а другие голодают. — Девушка сделала шаг назад. — Это несправедливо, отец.

«Опять эта коммунистическая чепуха!» — подумал он, но сказал другое:

— Возьми из дома еды, сколько потребуется, и накорми друзей.

— У меня нет времени. Мне нужно идти.

— Останься. — Он распахнул объятия. — Пожалуйста, останься!

— И что мне здесь делать? — Она окинула его взглядом, в котором читалась не столько злость, сколько жалость. — Стать глупой актрисой вроде тебя или писать идиотские театральные постановки? Что полезного делаешь ты, отец?

— Наверное, что-нибудь да делаю, — подавив усмешку, сказал он.

— Почему ты так считаешь?

— Потому что природа сурова и не знает жалости. Все ненужное со временем отмирает, а актеры существуют издавна. Из всех искусств дольше них существует только музыка. Природа не стерла нас с лица земли, значит, мы служим какой-то важной цели.

— Единственная важная цель сейчас — служить своей стране и освободить крестьян.

— А не воевать с японцами, Цзяо Мин?

— Это одно и то же, отец. Одно и то же. Человек твоего положения должен понимать это.

Вот и все. Больше он не мог придумать ничего, чтобы остановить ее, не дать ей уехать.

— Возможно, ты права, — сказал он, и на его глаза навернулись слезы. — Я не знаю, что еще сказать.

Дочь удивила отца, положив ладонь на его щеку.

— Я немолодой человек, — пожаловался он.

— А я уже давно не ребенок, отец. Я понимаю: своими операми ты по-своему борешься за Китай, а я буду бороться по-своему. Почему ты так смотришь на меня?

— Откуда у тебя это ожерелье?

— Ты сам подарил его мне на мой пятнадцатый день рождения.

— Да, действительно. А я и забыл. — Пересилив себя, он улыбнулся и вспомнил, как восхитилась Цзяо Мин, увидев этот подарок. Тогда он сказал ей: «Мне жаль, но в нем не хватает нескольких частей». «Ну и пусть, — ответила она. — Зато оставшееся еще ценнее».

Ему очень понравились эти слова. Как раз то, что нужно настоящему Сказителю: крохотный кусочек, который придает смысл и вес всему прочему.

Так же было и сейчас. Она стояла перед ним в этом ожерелье. Ожерелье было незатейливым, но делало ее простой и понятной. Сказитель знал: понять другого человека до конца невозможно, даже если ты любишь его. Но ожерелье было той путеводной нитью, с помощью которой он мог если не написать портрет, то хотя бы набросать приблизительный эскиз дочери.

— Что, отец?

— Я думал про ожерелье. Ты знаешь историю, которую оно рассказывает? — На каждом из стеклянных шариков было свое изображение.

— Я полагаю, отец, это еще одна из твоих сказок.

— Не моих, а народа черноволосых, — поправил он дочь.

— Как скажешь, отец. Как скажешь.

Он снова покивал, но на сей раз медленнее.

— Сейчас я повернусь к тебе спиной, Цзяо Мин. Так мне легче будет перенести твой уход.

— Ты не благословишь меня, отец?

Сказителю показалось, что он путешествует во времени. Он вдруг оказался на вершине высокой горы и смотрел, как, проклиная лютый мороз, раздевается старый император.

— В обмен на твой поцелуй — все, что угодно.

Когда дочь прижалась губами к отцовскому лбу, ее ожерелье прикоснулось к его плечу.

А потом он повернулся к ней спиной и она ушла.

Глава тринадцатая ТРОЕ ИЗБРАННЫХ ПРИНИМАЮТ РЕШЕНИЕ

Их встреча началась с того, что молодой Резчик громко откашлялся. Дочери Май Бао, ставшей теперь Цзян, стоило больших трудов пробиться через многочисленные патрули, наводнившие улицы после наступления комендантского часа, поэтому, выехав за два часа до назначенного срока, она появилась лишь за несколько минут до начала встречи. Убийца приехал прямиком из убежища, где он и члены его Гильдии прятали Максимилиана. Комендантский час и патрули были ему нипочем. Конфуцианец, как обычно, прибыл раньше всех и был на удивление молчалив.

— Нам необходимо принять важные решения, — заговорил Резчик. — Ты наладил связь со своими собратьями-конфуцианцами?

— Да. С мадам Сун я говорил лично и, кроме того, отправил послания двум высокопоставленным конфуцианцам, приближенным дочерей Чарльза Суна. Они ожидают моих приказаний.

— Наших приказаний, — со смертоносной прямотой поправил Убийца.

— Да, разумеется, наших приказаний, — неохотно согласился Конфуцианец.

Цзян вспомнила предостережение матери относительно этого человека.

— Каковы будут наши дальнейшие действия? — спросил Резчик.

— Человек с Книгой — это Мао Цзэдун. С этим все согласны?

Ни Цзян, ни Убийце не хотелось верить в то, что Мао и впрямь является Человеком с Книгой, но он, безусловно, подходил по всем меркам.